Ее худший кошмар

Эвелин остановила видеозапись и потерла усталые глаза. До этого она поговорила по телефону с отцом, но разговор с ним был ничуть не лучше ее последнего разговора с матерью. Отец умолял ее вернуться домой, мол, это принесет ее матери душевное спокойствие. Его голос был полон укоризны, однако она заверила его, что ему не о чем волноваться, так как больше никто не пострадает. Они здесь все в безопасности. Было ясно, что их разговор зашел в тупик. Правда, отец подтвердил, что мать действительно сидит на антидепрессантах. Эвелин было неприятно, что всю вину за это родные возлагают на нее и ее нежелание вернуться. Но если честно, она сомневалась, что ее возвращение домой способно что-то изменить. Джасперу ничего не стоит напасть на нее где угодно, в том числе в Бостоне. Он доказал это прошлым летом. А того, что произошло с ней, когда ей было шестнадцать, уже не изменить. Жизнь всей их семьи уже никогда не будет прежней. Мать пострадала от Джаспера не меньше, чем она сама, пусть не телом, так душой.

На ее счастье, Эвелин потом поговорила с сестрой, которая попыталась ее успокоить. Брианна пообещала позаботиться о матери. Более того, велела Эвелин оставаться на Аляске и заниматься любимым делом. Это помогло. Брианна всегда старалась поддержать и приободрить ее — как и всех в их семье.

Между тем было уже поздно. Телефонный разговор с отцом не шел у Эвелин из головы. Наверное, потому, что она устала. Ее мысли вертелись вокруг все тех же забот и тревог, как вдруг словно замерли на месте. Глаза слипались. Эвелин испугалась, что она вот-вот провалится в сон. С тех пор как Амарок ушел, она держалась исключительно на кофеине, но и тот, похоже, был бессилен взбадривать ее и дальше. Между тем Амарок так и не вернулся.

Где же он? Наверное, разговаривает с полицейскими в Анкоридже о побеге Хьюго. И это в придачу к тому, что у него в камере для арестованных заперт Куш. Но наверное, и Хьюго тоже уже поймали. В таком состоянии ему далеко не уйти. Насколько ей было известно, у него в груди две ножевых раны, он только что перенес сердечный приступ и вообще на нем лишь больничная одежда.

— Давай же! — пробормотала она, глядя на телефон.

Почему Амарок ей так и не позвонил? От томительного ожидания у нее разболелась голова, и она была вынуждена принять таблетку, что позволило ей поработать еще какое-то время. Прошло еще полчаса, но телефон так и не звонил. Когда же она набрала его рабочий номер, ей ответила голосовая почта.

Эвелин со вздохом поднялась, чтобы размять ноги. Погода за окном, похоже, ухудшилась, а значит, обещанного бурана можно ожидать не завтра, а значительно раньше. А там кто знает. Между тем на часах была полночь. Значит, буран придет, как и обещано. А вот Амарок опаздывал, и ждать его — значит не суметь попасть к нему домой, если она все же рискнет выехать на своей машине.

Похлопав себя по щекам, чтобы прогнать сонливость, Эвелин вернулась за рабочий стол. Хотя ее и тревожило отсутствие Амарока, для него могли иметься десятки законных причин. Какой толк нервно расхаживать по кабинету, волнуясь и переживая? Ожидание от этого не станет короче. Не лучше ли превозмочь усталость и просмотреть записи последних сеансов Фицпатрика?

Когда она кликнула мышкой следующий файл, заметила нечто странное. Запись была совсем не новой. Она ее видела, а сделана та была вскоре после открытия Ганноверского дома, когда они все пристально следили друг за другом в целях обмена опытом. Эвелин отлично это помнила.

Как странно. Быть того не может. Судя по дате на файле, запись была сделана несколько дней назад.

Эвелин закрыла файл, проверила его название и вновь открыла. Может, она так устала, что не может доверять собственному мозгу? В принципе, задний план на всех записях был примерно одинаков. И голос Фицпатрика монотонно бубнил в кадре. Когда же он неправильно произнес фамилию заключенного, тот его поправил. Нет, это какое-то — дежавю, подумала Эвелин. Фицпатрик переврал фамилию точно так же, как и на другой, более ранней, записи. По идее, к этому времени он должен бы выучить всех своих пациентов по именам. Как-никак, он регулярно встречался с ними вот уже три месяца.

— Эта запись с нашей первой недели, — пробормотала Эвелин, чувствуя, как учащается ее пульс. Похоже, Фицпатрик стер оригинальную запись и заменил ее копией более ранней сессии. Эвелин была готова поклясться: он был уверен, что его никто не проверит. А даже если бы и проверил, вряд ли проверяющий понял, что перед ним копия ранней записи. Ибо, чтобы это понять, пришлось бы прошерстить все записи с самого начала, что заняло бы уйму времени.

Вот и она обнаружила это совершенно случайно. Интересно, что он пытался спрятать? Эвелин открыла еще несколько файлов. Некоторые из них, помеченные недавними датами, на деле тоже оказались записями, сделанными еще в ноябре.

Но почему?

Ответ был очевиден, и от него ей сделалось дурно. Во время своих сеансов он делал явно что-то не то, однако делал вид, будто всецело предан работе, будто душой болеет за Ганноверский дом.