Ее крестовый поход

"Я пою, дабы успокоить мое сердце... чтобы не лишиться рассудка и не расстаться с жизнью в моей глубокой тоске. Никого не видела я вернувшимся из диких земель, где остался тот, кто может дать мне желанный покой".

Она с открытым вызовом встретила его обволакивающий взгляд и продолжала:

"Помоги Бог пилигриму, по которому я страдаю... ибо вероломен сарацин".

Низкий голос ее немного дрожал, выводя грустную мелодию, и араб видел, что она отрешилась и забыла о его присутствии. Он пожалел о своем намерении послушать музыку.

Иден окончила пение, одолеваемая страстной тоской по любимому, и откинулась назад, закрыв глаза, наполненные слезами. Исполнением этой баллады она желала выразить свое неприятие того, что ее окружало, так, чтобы он не думал, что она забыла уже свою борьбу, имя и цель.

Она не могла найти утешение в прошедших перед ней видениях: смеющиеся девушки, которые пели хором в Винчестере, марширующие с этой самой песней солдаты на Кипре и при Акре... и человек, которого она не надеялась больше увидеть, хоть и душа ее, и тело стремились к нему. Она громко зарыдала, и лютня выпала из ее разжавшейся руки. Тот человек был не Стефан. И, наверное, Стефан уже не займет его место, хотя она по-прежнему помнила его и стремилась выполнить свой долг.

Не за тот ли великий грех наказал ее Господь, предав в руки язычников, что она, невзирая на все молитвы и устремления, по сию пору день и ночь жила воспоминанием о жгучих глазах и страстных, сладких поцелуях Тристана де Жарнака.

Аль-Акхис видел ее слезы и знал, что некая глубокая печаль овладела ею. Он мягко опустился рядом на бархатное покрывало и осторожно обнял ее, вытирая слезы с ее глаз тонкой косынкой. Затем поднес к ее губам кубок с вином и заставил немного отпить.

Ее слабость и владевшее ею отчаяние были ему только на руку. Он уложил ее на подушки и лег рядом, бережно касаясь ее чела чуткими пальцами, не позволяя своему возбуждению вырваться наружу, пока не пришло время.

Иден чувствовала, как усталость охватывает ее, но то была не душевная усталость, наоборот, сознание ее удивительно прояснилось, и мысли побежали легко и свободно. Теперь ее бессильное тело уплывало куда-то, и казалось, что ее уносит безбрежный зеленый океан... вдаль от боли, страданий и постепенно стихавшего голоса разума.

Тень скользнула в клубящейся дымке видения, и над ней склонилось лицо араба.

Поцелуй его, долгий и нежный, словно притягивал, вбирая в себя остатки ее воли и рассудка. Руки ласкали под рубашкой ее грудь; их легкие скользящие прикосновения были почти невыносимы.

Задыхающимся голосом он беспрестанно повторял имя Иден, пока снимал ее одежды и освобождался от собственных, а потом она слышала лишь страстные сарацинские фразы, вырывавшиеся у него, когда он овладевал ее красотой. Она видела темные руки на своей светло-золотистой коже, длинное смуглое бедро протискивалось в ее белизну медленно и томительно, как во сне. Глаза его ликующе вспыхнули, когда он проник в нее, и мгновенная боль тут же сменилась для нее бесконечной негой. С неослабным старанием он привел ее на вершину блаженства, граничившего с агонией, и удерживал ее там, ее повелитель, пока она чуть не лишилась сознания. Наконец последовала финальная судорога, и она прильнула к нему в муке наслаждения... и потери.

Затем он осторожно отодвинулся и начал приводить себя в порядок. Он расслышал, как она прошептала "Тристан", и вновь увидел слезы на ее лихорадочно пламеневших щеках.

Она открыла глаза, но выражение их было бессмысленно, затем ресницы опустились, и она погрузилась в глубокий, безмятежный сон, бывший следствием как физического истощения, так и тщательно отмеренной порции гашиша в вине.

Он завязал золотой пояс вокруг узких бедер и еще раз окинул взором свою желанную добычу. Она оказалась еще великолепнее, чем он ожидал. Даже сейчас он чувствовал желание, глядя на ее безупречное белое тело, на полную грудь, на блестящие бедра. Он вновь захотел взять ее, но, как всегда в подобных случаях, ему доставило удовольствие удержать свой порыв. Наслаждение не приедается, когда нет пресыщения. Он с сожалением опустил на нее покрывало.

Когда через несколько часов Иден проснулась, она ощущала ту же удивительную, необъяснимую легкость, что и в прошлый раз после приема гашиша. Но потом она вспомнила.

Если в первом случае она сумела себя убедить, что ей просто почудились события предшествующей ночи, то сейчас сделать это было нелегко. Тело ее явно свидетельствовало о том, что отказывался принимать рассудок. Она лежала так, как он оставил ее, даже бедра ее все еще были раздвинуты — таким глубоким был ее сон. С содроганием она вспомнила его смуглое тело, тесно прижимавшееся к ней, и в ужасе осенила крестом свою обнаженную грудь.

Некуда было укрыться от ужасной правды — она повинна в страшных грехах вожделения и прелюбодейства. Она уподобилась самой мерзкой твари, лишенной добродетелей... и согрешила она с арабом, с врагом, с неверным, который неминуемо увлечет однажды ее клятвопреступную душу в глубину преисподней.