Иден оглядывала картину царившего вокруг полного разрушения. Грязные развалины стен, в тех местах, где они не представляли собой груды обломков или горы человеческих останков, были покрыты трещинами от ударов таранами; опустевшие осадные башни пьяно покосились над крепостными валами, их опущенные разводные мосты указывали на успех последнего приступа; штурмовые лестницы также были брошены победителями где попало. В отдалении виднелись гигантские осадные машины, бесполезные и громоздкие, словно левиафаны из старинной легенды, которая вдруг обернулась явью.
Над городом висела полупрозрачная серая пелена — отчасти дым, отчасти пыль. Казалось, в воздухе витал осязаемый дух опустошения и скорби.
— Итак, вот она какова, победа, — печально заметила Иден, обращаясь ко всем, кто мог ее слышать. Неизвестно почему, но она сейчас ненавидела себя.
— О, нет! — протянула Джоанна со свойственным ее семье шокирующим практицизмом. — Победа будет видна позже, и цена ее будет продиктована нами. А этот малоприятный спектакль — для наших солдат. Чтобы показать, какая судьба ожидает их, если они оплошают перед врагом.
Беренгария, которая не могла без слез смотреть на истощенных женщин и оголодавших детей со вздувшимися животами, с трудом бредущих в хвосте колонны пленников, обернулась, охваченная неожиданной яростью:
— Вы безжалостны, Джоанна. У вас нет сердца!
Невозмутимая Джоанна вздохнула:
— Ваша беда, ma ch`ere belle-souer[7], в том, что вы чересчур чувствительны. Если, с Божьей помощью, вам доведется снова наблюдать подобное зрелище, советую воспринимать все более отстраненно.
— Не желаю отстраняться от этого! — яростно выпалила Беренгария. — Они такие же люди, как и мы, пусть не исповедующие истинную веру. Мне жаль их... как жаль любого, кто страдает.
— Кровь святой девы! Я не способна выносить столь бурное проявление эмоций. С вашего позволения, я покину вас и ваших дам. — Сказав так, бывшая королева подняла свой небольшой квадратный зонтик и оставила их, чтобы присоединиться к дамам своей свиты, которые прогуливались между шатрами.
— Скатертью дорога! — бросила ей вслед Беренгария. — Знаешь, Иден, я вряд ли люблю Джоанну. Можно было предположить, что ее характер смягчится после всех невзгод, выпавших на ее долю.
— Нрав у нее действительно крутой, однако я думаю, что за ним может скрываться более доброе сердце, чем тебе кажется. Вспомни ее мать. Та редко бывала обходительной, но никто из нас не сомневался в ее доброте.
— Никогда мне не понять этих Плантагенетов, — пожаловалась королева. — Почему нельзя говорить то, что думаешь, и всегда быть самим собой, как, например, члены моей семьи или мои ближайшие друзья?
Иден понимала, что королева думает о Ричарде, который красовался сейчас во главе своих войск.
— Поспешим, миледи, — быстро сказала она, желая развеять печальное настроение утра, — проедем через ворота и осмотрим город. Теперь нас ничто не удерживает. Только подумай! Не будет больше вооруженной охраны, в окружении которой чувствуешь себя пленницей, вроде тех несчастных язычников. — Она кивнула на приближавшуюся колонну, которой скоро предстояло быть разделенной на отдельные группы, в соответствии с рангом пленных и их принадлежностью новым хозяевам.
У открытых ворот образовалась всеобщая суета. Теперь, когда души их больше не омрачало вынужденное созерцание страданий других людей, крестоносцы принялись вкушать радость победы. Они вошли в Сен-Жан д'Акр под звуки труб и барабанов, причем великолепный маркиз Монферратский превзошел столь же великолепного короля Англии и первый с триумфом въехал в ворота. Везде: на стенах и башнях, в амбразурах и окнах, на крышах и над порталами — красовались знамена христианского мира: геральдические лилии, львы и леопарды, горностаи и орлы и над всем этим кресты — белый английский, алый французский и изумрудный крест Фландрии. Поднялся легкий ветерок, и знамена затрепетали, вызывая радостные крики. Горести остались позади, и наступил праздник.
В сопровождении символической охраны всего из четырех человек королева и Иден погрузились в шумящий город. Солдаты с большим трудом прокладывали дорогу в образовавшейся давке. Их проклятия перемежались с традиционным "Noel", когда кто-нибудь узнавал их и приветствовал Беренгарию.
— Как они могут узнать меня? — недоумевала она. — Ведь они имели возможность видеть меня только издали, в гавани. Наверное, они приветствуют великолепие моего туалета или красоту моей спутницы.
— Не происходит ли это потому, что наш эскорт выкрикивает "Дорогу королеве!" — предположила Иден.
— В самом деле? Их речь такая невнятная. Я ни слова не могу разобрать.
— Это английская речь, миледи, — пояснила Иден с легкой укоризной. — Они урожденные саксы, из Норфолка, что к северу от моих владений.
Смущенная Беренгария коснулась ее руки.
— Прости меня. Могу поклясться, что наваррский говор звучал бы столь же непривычно для твоего слуха.
В это мгновение ее лошадь отпрянула и в глазах королевы мелькнул испуг.
— Ma foi[8]! Сколько здесь этих ужасных зверей! Нельзя ли нам поискать другую дорогу?