Ее величество-Тайга.

Лил дождь. Мелкий, словно сквозь марлю просеянный. Евгений сидел у окна, смотрел на озябшую, съежившуюся под дождем тайгу. Она не плакала. Это небо оплакивало ее, само не зная зачем.

На душе было так же пасмурно, как и за окном. А старик смотрел на Лебкова и словно внутри у того читал:

— Кто тебе нынче душу испоганил? Чего на весь свет куксишься? Лиха беда проходит. Нечего на дождь замогильными глазами смотреть. Ведь в жизни оно всегда так: то солнышком согреет, то морозом прохватит.

— Тебе тоже сказали? — повернулся к нему Лебков.

— Не знаю, о чем ты. С людьми, кроме тебя, уже месяца два, коль не больше, не виделся.

— А у меня и вправду неприятность. Жена ушла. Нашла другого. Или он ее. Кто их знает?

— Вон что… Худо оно так-то. С детьми ушла иль как?

— Детей у нас не было.

— А почему? — удивился Никодим.

— Сам не пойму. Как-то не говорили о том. Я считал, что успеем еще. А видишь, оказалось — к лучшему, — отвернулся Евгений.

— А она не говорила ничего? Может, и хотела? Бабы — они тоже себе на уме. Не всякая решится сама по себе мужика отцом сделать. Иная от мужа ждет вопроса. Когда же? Чтоб и он дитя хотел от нее. И ждал его. Будь дитя, не ушла бы, — сетовал Никодим.

— И ребенок не удержит, если муж нелюбим. Крутить с другими станет. Ничто не остановит. Всю жизнь в позоре жил бы. И терпел. Ради ребенка. Наоборот, хорошо, что сами жили.

— Не знаю, Женя. Бабы всякими зарождаются. Иная крутелкой. И при дитях хвостом вертит. Другая — всю жизнь себя соблюдает для мужа. Кто ж их поймет? Но только и крутят не с добра. От плохого мужа. За свою неудачу порой вот так мстят. Но с дитем не всякая уйти бы решилась. Что ни говори — родной отец своего не обидит. И приголубит дитенка, и защитит, и накормит. А коль стребуется, кровь за него по капле всю отдаст. Потому как любой — своим дорожит. Чужой сердца не поимеет. Это бабы знают. Ради них и с пропащими мужиками маются. Да и тебе пора было завести. С детьми не до хахалей. Оно ж, коли верно сказать, твои роды не ушли. Молодой покуда. Еще сыщешь себе. И дети будут. Много роди. Так надо. И за себя. И за таких, как я, горемык. Мне не довелось стать отцом. А тебе — нет помех. Раз не получилось, вдругорядь не ошибешься. И не медли. Не больно переживай. То не позор, что другой тебе сделал. И горя у тебя нет. Оглядись покуда. Но недолго. Время не теряй. И присмотри себе по сердцу, — говорил Никодим.

— А ты что ж не присмотрел? Почему один живешь? Не как другие лесники? Тоже без хозяйки тяжело. Ведь и не стар еще.

— Мне? Так тоже своя причина имеется. Я ж без тайги не смогу. А какая согласится? Они ж нынче норовят в городах жить. Чтоб по нужде за куст не бегать. Все в квартире иметь. Опять же наряды любят.

Ну а если всерьез, Акимыч, что тебе мешает? — настаивал Евгений.

— Всерьез, спрашиваешь? — Никодим помрачнел. — Эту память я никогда не ворошу. Схоронил. Да она сама знать о себе дает. Без моего на то согласия… Одно тебе скажу: и я любил. Да только без детей нет ни семьи, ни счастья. Только мне Бог не дал отцом стать. Природа моя на это неспособной оказалась. А ты — сам не захотел. В том — разница меж нами. И в беде своей ты сам повинен. Да и не беда это вовсе, коль дело твое поправимое. Вот и говорю — не переживай и не волынь с этим. Да ищи себе не просто жену верную, а прежде всего мать детям своим, коих народите. Ежели не хочешь моей доли — пустой памятью жить…

Глаза старика будто пеплом подернуло. Глубокие морщины шрамами лоб прорезали. Он тяжело вздохнул, повернулся к печке, стал ворошить угли. Они вспыхивали багрово. Шипели, потрескивали. Никодим смотрел на них, то ли забывшись, то ли не желая поворачиваться к Евгению.

В ту ночь им не спалось, каждый о своем думал, свое вспоминал. Утром расстались они в тайге. Лесник на обход пошёл, Евгений возвращался домой. Много месяцев прошло с того осеннего дня. И каждый раз, как кто отправлялся на участок к Никодиму, передавал с ним Лебков для лесника то теплую рубашку, то чай, то папирос покрепче, позадиристей. Ему одному присмотрел на зиму яловые сапоги. Купил. Чтоб теплее было Никодиму в далеком зимовье. Знал, больше о нем вспомнить некому. В глухомани тайги, один на один со своей больной памятью, как с черной тенью на привязи, он живет, зная только одну радость — любовь к тайге.

Однажды, теперь уже летом, снова приехал Лебков к Никодиму.

— Скоро у тебя на участке люди появятся. Геологи. Работать будут. Вот распоряжение. Нефть искать станут, — сказал директор.

Старик тогда насупился. Но промолчал.

— Я думаю, что ущерба твоему участку они не принесут. Но ты следи. Чтоб зверя не губили. Все ж ты здесь хозяин. Не давай свое в обиду. К реке близко не подпускай. Помни, она нерестовая. И хотя народ там грамотный, все понимают, все ж глаз с них не спускай, — советовал Лебков.

А уже через месяц пришла от Никодима жалоба на геологов. За погубленную молодь. К жалобе список был приложен. Сколько рябинок, березок, дубков полегло под топорами топографов.