Ее звали Ева

Эвелин любила по четвергам приезжать в Лондон. Иногда оставалась допоздна, чтобы вечером пройтись по магазинам, но в последнее время предпочитала покидать город до часа пик, до того, как в поезд набивались крупные мужчины в костюмах, которые оккупировали все сиденья и пространство вокруг, широко расставляя ноги и во весь разворот раскрывая газеты. Но, возможно, сегодня она рискнет попасть в давку ради того, чтобы побольше узнать о своем бывшем коллеге.

Сорок лет прошло с тех пор, как он, проявляя презрительное пренебрежение к проблемам Евы, бесцеремонно выставил ее из центра для допросов в немецком Бад-Нендорфе. Четыре десятилетия миновало с тех пор, как он велел ей немедленно уехать. И вот, наконец, она снова видела его, да еще так близко. Эвелин знала, что он еще жив, в отличие от многих узников, скончавшихся от санкционированных им пыток, но с того времени она с ним ни разу не встречалась. Остаток службы он провел в командировках, отправляясь туда, где требовалось его умение вести допросы: Лондон, Каир, Берлин, другие города – все испытали на себе силу его таланта выяснять так называемую истину. Время от времени его имя всплывало в поступавших из-за границы донесениях, которые она быстро прочитывала, принимала к сведению и складывала в папку. В службе разведки она в основном занималась рутинной работой, но из резидентурных сводок всегда можно было извлечь ценную информацию.

Конечно, теперь он был на пенсии, как и она. Вскоре после отставки ему вручили награду – не высшую, но все же орден Британской империи[24] в знак признания его «заслуг перед Отечеством». Позже он был удостоен еще одной награды. Эвелин чуть не подавилась овсяной кашей, когда за завтраком, читая «Телеграф», в первый раз увидела его фамилию в списке награжденных по случаю официального дня рождения монарха. Она всегда просматривала и эту колонку, и ежегодник «Кто есть кто», следя за его достижениями и удостоверяясь, что рядом с ним нет никого, кому его судьба не безразлична. Она не теряла надежды, что именно ей удастся разделаться с этим человеком, которого она теперь презирала еще больше, чем когда-либо. В статье о нем упоминалось, что он любит классическую музыку, особенно Моцарта и Баха. Их произведения, по его признанию, он часто слушал «на дневных концертах в Лондоне», что и позволило Эвелин напасть на его след.

И вот теперь, наконец, она его нашла – он сидел прямо перед ней, молодцеватый и бодрый, – и у нее появилась возможность выполнить свое обещание. Справиться с ним ей не составит труда, решила Эвелин, хотя он, она видела, все еще находился в хорошей физической форме. Могучим телосложением он никогда не отличался, скорее был в стиле «Монти»[25], думала она, что особенно подчеркивали его тонкие усики, которые она хорошо помнила. Боже, сколько раз она представляла, как вонзает нож в его каменное сердце, вышибает его холодные мозги со всей ненавистью, что сбраживалась в ней все эти годы!

После «Рондо ля минор» Моцарта, меланхолического произведения, всегда навевавшего задумчивое настроение, пианист исполнил сонату Шумана, посвященную его возлюбленной Кларе. Эвелин обожала эту композицию, которая, словно некий романтический музыкальный шифр, таила в себе массу скрытых смыслов и отсылок к мелодиям, сочиненным его любимой. Потом, во время короткого перерыва, она с удивлением заметила, что Робинсон встал со своего места. Он поднялся, сообразила она, не для того, чтобы ноги размять или сходить в уборную. Робинсон уходил с концерта. Он уже надел пальто и застегивал пуговицы.

Пару минут Эвелин колебалась. Ей очень хотелось остаться на второе отделение и послушать чудесные сочинения Альбениса, наполненные андалусскими ритмами, но что, если Робинсон больше не придет сюда на концерт? Возможно, это ее единственный шанс. Поэтому, перекинув плащ через руку, она быстро покинула зал и последовала за ним. Эвелин, увидев, что Робинсон подошел к лестнице и собрался спуститься, чтобы смешаться с толпой на улице, выронила пакет из универмага «Питер Джонс». На ступеньки вывалились свертки с лоскутами бархата, мебельного ситца и хлопчатобумажной ткани. Робинсон обернулся на шум и, как она и предполагала, остановился, чтобы помочь ей: сказывалось джентльменское воспитание.

– Простите, – обратилась она к нему, когда он нагнулся, подбирая ее покупки, – по-моему, мы уже когда-то встречались, очень давно.

Робинсон внимательно посмотрел на нее, и она поняла, что за прошедшие десятилетия сама изменилась гораздо больше, чем он. Тогда ей было чуть больше двадцати, она носила военную форму и имела белокурые волосы. Теперь же, хотя она по-прежнему оставалась элегантной и стройной, волосы у нее были седые. Но голос, ее чистый внятный голос, был узнаваем, и, по-видимому, ему он показался знакомым.

– В самом деле? Не припомню.