Эффект бабочки в СССР

— Какой Термез, граница? Где я вам для товарища журналиста сопровождающих найду? Вы его «вездеход» видели? Не видели! Потому что не положено! Нет у меня свободных людей! А с Давыдовым я свяжусь, не переживайте, никто вас за самоволку в дисбат не отправит… Есть у вас дисбаты, в этих ваших пограничьях? — этот упырь просто встал — и пошел прочь из кабинета, напевая под нос: — У границы тучи ходят хмуро…

— Пачвара, — сказал Гумар. — Каб цябе чэрци зъели!

— Что? — обернулся в дверях комендант.

— Ничего-ничего, тащ подполковник. Говорю — на аэродром надо ехать, пока без нас не улетели!

Комендант подозрительно смотрел на нас, потом дождался, пока мы покинем его берлогу, и еще долго сверлил наши спины взглядом.

* * *

— Мужики, простите, а? Это ж я не специально… — развел руками я уже на улице.

— Да ладно, Белозор, чего ты? — хлопнул меня по плечу Даликатный. — Слетаем до Кундуза, отчего не слетать? Да и посмотреть интересно, что с тобой дальше будет… Ты этот, как его… Иона!

Иона — это было словечко из книжки «Отважные мореплаватели» Редъярда Киплинга. Я всё никак не мог привыкнуть, что тут, в этом времени даже пограничный старшина родом из глухой Полесской деревни легко мог оказаться более начитанным и эрудированным парнем, чем, к примеру, начальник отдела райисполкома в моём обожаемом будущем. Может, ну его в дупу, такое будущее? Может, не зря я тут копья ломаю в схватках с ветряными мельницами?

Наш водитель на УАЗике даже не удивился, когда оказалось, что он теперь повезет нас троих на аэродром. Даже решил сделать нам небольшую экскурсию — прокатил по самому центру, в прямой видимости от той самой Голубой Мечети, вспугнув шумом двигателя огромную стаю белоснежных голубей.

Я достал из рюкзака шемах и намотал его на шею — она уже зудела, обгорелая. Уши — тоже.

Добыть чего-нибудь типа пантенола? В Союзе вообще продавали пантенол? Линимент бальзамический, который Вишневского — хоть жопой жри, а вот пантенол… Полтора года тут живу — ни разу на глаза не попадался. Ранки тут брутально клеем БФ замазывают или подорожник прикладывают… А ожоги — мажут сметаной. Хорош я буду с ушами в сметане…

— Сметану тут продают? — спросил я.

— Чего? — удивились старшины. — Проголодался?

— Уши! — сказал я.

— Обгорели всё-таки? Так это! Вишневский! Вот приедем — сходишь в медсанчасть, тебе вишневским намажут… А сейчас — терпи казак, атаманом будешь! — легкомысленно отмахнулся Гумар.

— Что — опять Вишневский? И ожоги тоже? — закатил глаза я.

Ну, на самом деле — какой из меня атаман? Атаман Обгорелое Ухо?

— Намотай вон свою паранджу, чтобы ситуацию не усугублять, не подставляй свои ухи солнцу, — Даликатный так и сказал — «ухи».

— Крэмом надо намазат! — заявил водитель, делая резкий поворот на узенькой улочке. — С алоей. И головной убор надо носит.

Какой у нас, однако, мудрый шофер попался! И чего он баранку крутит, а не в университете преподает? Хотя… Может, он как те таксисты — для души водитель или по необходимости? А по жизни этот властелин карданного вала и механической коробки передач — кандидат наук?

— Вы случаем не кандидат наук? — спросил я.

— Аспирант… Был. Таджикский государственный унивэрситэт! — ответил водитель. — Нэ доучился.

Вопросы у меня отпали. Тут у человека, может, целая драма, а я со своими ухами… Ушами.

* * *

На аэродроме Мазари-Шарифа было тесно от вертолетов. По крайней мере, я столько Ми-8 в одном месте никогда до этого не видал — скорее всего, какая-то авиачасть меняла место дислокации. Взгляд искал хищные, крокодильи силуэты Ми-24 — и не находил. Похоже, пока что они были в дефиците…

Водитель-аспирант на поле нас не повез — высадил у каких-то палаток, бибикнул и укатил. Тоже мне — интеллигенция! Мог бы и до свидания сказать.

Гумар, не церемонясь, дернул за рукав какого-то пробегающего мимо сержанта:

— Мы ищем капитана Кандаурова, он должен вот-вот вылетать на Кундуз…

Служивый вытаращился на двух пограничников-старшин, потом мазнул удивленным взглядом по мне, пытаясь распознать — что я за черт такой, и при чем тут бронежилет и палестинка.

— Кандауров… Это летчик? Так вон он! — сержант ткнул пальцем в какие-то фигуры у наливных машин. — Саныча распекает. Зря!

Там явно происходил бенефис Кузькиной матери. Поджарый, чернявый офицер в лётной форме заковыристо материл техников, предлагая им совершить акт самопознания с такой же скоростью, как они заправляют винтокрылые машины.

— С утра ждут, слышали! Там люди погибают, соображаете?

— Так оно того… По очереди! Через раз работает, как я наливайку-то…

— Я щас тебя и через раз и через два, слышишь, говнюк!!!

Это «говнюк» прозвучало из его уст особенно оскорбительно. Техник — взрослый, тертый жизнью мужик— явно обиделся. Только что он терпел страшные ругательства, словесные обороты которых предполагали противоестественные половые связи с разнообразными живыми организмами в местах для этого не приспособленных, но вот «говнюк» — это для него, видимо, было слишком.

— Знаешь что, капитан? Иди в сраку! — сказал он, раздосадованно бросил на землю какую-то ветошь и пошел прочь.