Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев

Вместо того чтобы проверить это ложное утверждение, заключенный № 416 решил использовать пассивный метод побега. «У меня был план, — сказал он позже. — Я решил использовать „лазейку“ в своем контракте, составленном в спешке. Но как я мог влиять на систему, кроме подачи официальных просьб? Я мог взбунтоваться, как Пол-5704. Но я решил использовать легальные действия, чтобы выйти на свободу, и мои чувства не имели большого значения, хотя я и следовал им для достижения своей цели. Я решил исчерпать ресурсы этой мнимой тюрьмы: мое поведение должно стать невыносимым, я должен отказываться от любого вознаграждения и принимать все наказания». (Вряд ли № 416 тогда знал, что следовал стратегии, которую использовали профсоюзы в борьбе против руководства компаний. «Играя по правилам», или, по официальному названию, «работая по инструкции», они тем самым выявляли внутренние недостатки системы и тем самым затрудняли ее работу[123].)

№ 416 решил действовать быстро, ведь, отказываясь от еды, которую предлагали охранники, он сразу же мог устранить один из источников их власти. Я наблюдал за этим тощим парнем: неразвитая мускулатура, 60 кг веса при 172 см роста. Мне казалось, что он и так похож на голодающего.

В некотором смысле первый день в Стэнфордской тюрьме повлиял на Клея-416 сильнее, чем на других заключенных. Он говорит об этом в своем отзыве, написанном в странно обезличенном стиле:

«Я начал чувствовать, что теряю идентичность. Терять того, кого я называю „Клеем“, того, кто привел меня в это место, тот, кто добровольно оказался в этой тюрьме — а для меня это была тюрьма и до сих пор остается тюрьмой, я не считаю это экспериментом или моделированием, это тюрьма, которой управляло не государство, а психологи. Я стал чувствовать, что моя идентичность, тот, кем я был, тот, кто решил отправиться в тюрьму, — был где-то далеко, он отдалялся, пока, наконец, я перестал им быть. Я был „номером 416“. Я действительно стал своим номером, и заключенному № 416 нужно было решить, что делать. Именно тогда я решил объявить голодовку. Я выбрал голодовку, потому что еда была единственным вознаграждением, которое давали нам охранники. Они всегда угрожали, что они не дадут нам поесть, но не могли лишить нас еды. И я прекратил есть. У меня появилась какая-то власть, потому что я обнаружил, что они ничего не могут с этим сделать. Если бы им не удалось заставить меня поесть, они в конце концов сели бы в лужу. Поэтому голодовкой я как будто бы унижал их»[124].

Для начала он отказался притронуться к обеду. Арнетт сообщает, что слышал, как № 416 сказал сокамерникам, что намерен голодать до тех пор, пока не получит юридической консультации, которой он потребовал. Он сказал, что «примерно через 12 часов я, наверное, упаду в обморок, и что они тогда будут делать? Им придется уступить». Арнетт считает его исключительно «наглым и дерзким» заключенным. Он не видит в его голодовке ничего благородного.

Это был еще один заключенный, создавший смелый план неповиновения, бросающий прямой вызов власти охранников. Этот акт мог превратить заключенного № 416 в героя непротивления насилием, и вокруг него могли бы сплотиться другие заключенные. Он мог вывести их из ступора слепого подчинения — как Махатма Ганди. И, напротив, там, где все ресурсы власти принадлежат системе, очевидно, что насилие, к которому прибегает № 5407, ничего не дает. Я надеялся, что № 416 придумает другой план и вовлечет сокамерников и других заключенных в общую акцию неповиновения, используя массовую голодовку как протест против жестокого обращения. Но при этом я видел, что он сосредоточен на самом себе и едва ли осознает, что в протесты можно и нужно вовлечь товарищей.

Еще двое заключенных переживают нервный срыв