Эффект Ребиндера

Лева хорошо помнил, что поезд уходит 30 июня в два часа тридцать минут, мать все время повторяла про эти два часа тридцать минут, поэтому он решил забежать с утра, перед самым отъездом, чтобы не было времени на разговоры и прощания. Приготовил для Тани красиво изданную книгу Гончарова, подарок с какого-то концерта, ей наверняка нравятся такие классические нудные романы. И вдруг вечером 29-го выяснилось, что поезд уходит в два часа ночи! Ровно в полночь приехала машина, организованная бабушкиными сотрудниками, началась ужасная спешка, погрузка чемоданов и узлов. Даже записку Тане не догадался оставить, да и зачем ей какие-то записки, если подумать. В темноте тащили вещи, малышка хныкала, мать нервничала, огни фонарей казались зловещими и тусклыми, и было невозможно понять, что прежняя жизнь закончилась навсегда.

Потом Лева часто вспоминал это первое лето на новом месте и странное чувство безраздельной тупой свободы. Никогда не имел столько свободного времени – валяться допоздна, бесцельно бродить по городу, читать мамины бесконечные подписные издания – Бальзака, Достоевского, Мопассана, Тургенева и даже почему-то А. К.Толстого.

Еще непривычней оказалась свобода пространства – впервые увидел такую огромную реку, бескрайнее поле воды, переходящей в небо, белое незнакомое солнце. Он часами лежал на берегу, смотрел на облака и скользящие в воде тени. Главное, можно было ни с кем не разговаривать. Какие-то ребята, конечно, приходили на пляж, все-таки стояли каникулы. Парни беспрерывно ныряли и плавали наперегонки, выпендривались и приставали к девчонкам. Девчонки радостно визжали. Все они казались глупыми и маленькими, хотелось отойти подальше и не слышать ни смеха, ни веселого матерка, которым мальчишки пересыпали речь. У них в школе ребята тоже иногда матерились и рассказывали анекдоты, но никогда при девочках. Зато Лева научился наконец свободно плавать, запросто отмахивал почти до середины реки. Руки погрубели и окрепли, по вечерам с удивлением смотрел в зеркало, не узнавая себя в здоровенном широкоплечем парне с темным лицом.

Мама крутилась с ребенком и хозяйством, отчим, которого Лева про себя продолжал звать Марком, почти не появлялся – допоздна пропадал на своих военных объектах, он руководил строительным управлением.

Сначала Лева внутренне придирался к каждому слову и шагу Марка и даже пытался его ненавидеть, но особых недостатков не находилось – отчим был незлобив и весел, по воскресеньям любил сам готовить завтрак, жарил потрясающие картофельные драники, никогда не приставал с вопросами и советами. Единственно, что очень смешило и раздражало – страстная, какая-то бабья привязанность Марка к дочке. Пожилой и толстый человек, кадровый военный, он часами таскал Лилю на руках, любовался пальчиками и ушками, сюсюкал – «а кто у нас такой красивенький? а кто у нас такой умненький?», словно речь шла о взрослой девочке, а не лысом полугодовалом младенце. Лева, не стесняясь, фыркал, пока мама однажды не вытащила его за грудки в коридор.

– У Марка Ефимовича, – зло прошептала она, – жена и две дочки погибли в 41-м году при бомбежке поезда. Две крошечные дочки! Низко и подло издеваться над слабостью другого человека!

Кстати, Лиля на самом деле выросла красивой и умной девочкой, написала прекрасную диссертацию по истории края, вышла замуж за молодого профессора математики. Бабушка была бы счастлива.

Несколько раз Лева пытался вернуть маму к странному разговору о фамилиях и загадочном бабушкином прошлом, но ничего путного не получилось. Мама начинала нервничать и плакать, перескакивала с воспоминаний на обвинения и оправдания, казнилась, что бросила бабушку. Ничего толком она не знала. Да и какое это имело значение! Вся прошлая жизнь казалась сломанной навсегда.

Можно считать, что Лева случайно забрел на эту улицу, хотя мама несколько раз пыталась заговорить про музыкальное училище и филармонию. Как она не понимала, что все потеряно, что просто смешно рассуждать про музыкальное образование в чужом городе на краю света, вне Москвы, консерватории, Ямпольского. Но все-таки запомнилось название Волочаевская, поэтому невольно стал разглядывать таблички и номера домов. Филармония тогда не слишком роскошно жила – два класса музыкального училища. И оркестр еще не получил статус большого симфонического.

Наверное, он не решился бы зайти в дверь с табличкой филармонии, но тут из открытого окна раздался звук настраиваемой скрипки. В школе только малышам скрипку настраивал педагог, уже с семи лет Лева легко справлялся сам, уверенно вел смычок, чуть подтягивал струну, наслаждаясь возникающей гармонией звуков.

– Ты куда? – равнодушно спросила тетка в синем рабочем халате. – Сейчас репетиция начнется.

Еще раз прозвучала скрипка, и Лева четко узнал концерт Мендельсона. Узнал! Да он помнил каждый такт, каждую ноту прощупал пальцами. Первый настоящий концерт для скрипки, сыгранный им с настоящим оркестром.