Эффект Ребиндера

Еще помнится, были волненья перед самой смертью Сталина. Не то чтобы Иван поверил именно во врачей-душегубов, просто все они были душегубами – и комиссары, и врачи, и профессора, все эти Раппопорты, Вотчалы, Шапиры! И как назло дочка вздумала дружить именно с Таней Левиной! Может, строже смотрели бы тогда с Лидкой за ребенком, не случилось бы Ивану сейчас мучиться и белый свет проклинать. Но слишком быстро затихла история с врачами, докторшу Левину сразу восстановили на работе, вот Иван и потерял бдительность. Тем более главный злодей умер, совесть немного пробудилась в народе, даже про раскулачивание по-другому заговорили. Сколько невинных душ загубили, сволочи! А Оля прилежно трудилась в школе, не баловалась, не модничала, но все чаще в семью Левиных бегала – кому же не понравится хорошее жилье, достаток и тишина. Только и учись! Не то что в их бараке на восемнадцать семей да без горячей воды! Впрочем, и не в Левиных дело, сама судьба привела сына комиссара Шапиро в дом Ивана, некого тут винить!

А ведь как хорошо жизнь налаживалась! Конечно, много лет они прожили в тесноте, Оля до конца школы на раскладушке проспала, но все-таки дождались! Получили большую красивую комнату на Таганке, с балконом, всего двое соседей. Тут уж купили мебель, кровать для Вовки. Пусть растет на здоровье, у них в семье все ростом удались. Лидия наконец дорвалась до готовки – пожалуйста тебе и горячая вода, и газ, и соседки тихие. Да разве три женщины не поместятся на кухне, это ж не восемнадцать! Начали варить варенье, делать заготовки на зиму. Лида все вспоминала военную чернику, как избавились от напасти, еще матушка ее покойная верила в целебную силу ягод и трав. Потом она раздобыла где-то иконку Божьей матери, махонькую совсем, и пристроила в углу, за кроватью. Это Иван сильно не одобрял, вынести хотел на помойку, да рука не поднялась. Спрятали в шкаф, за маленькой дверцей, так жена его в шкафу и молилась. А ничего страшного, дети не замечали.

А там уж дети быстро выросли, Ольга очень успешно университет закончила и сразу прошла в аспирантуру. Не одним жидам да иноверцам там учиться, слава Богу! И Володька не отстал. Правда, Лидии пришлось много с ним возиться, от уроков бегал, читать не хотел. Что ж, если задуматься, нормальный здоровый пацан! Кто в его годы любит учиться? Но тут мать билась до последнего, репетиторов брали, на одну зарплату полгода жили, но победили! Прошел парень в университет, на физический факультет!

Потом с соседкой сговорились, разменяли квартиру. Хоть и далековато переехали, в Текстильщики, зато совсем свое жилье – две комнаты, ванная, кухонька отдельная, ни одного чужого человека, хоть голышом ходи! Одну, меньшую комнату дочери выделили – взрослая девушка, невеста, а сами с Володькой в большой поместились. Почему не поместиться, в девятнадцати-то метрах! Это вам не восемь на четверых! Тем более дети взрослые, дома почти не бывают, им со старухой полное раздолье!

Лидия, правда, огорчалась, что у дочери нет кавалера. Подружки давно замуж повыходили, детей растят. И ей внуков захотелось. Даже потихоньку в церковь бегала, дуреха.

Ох, дождалась мать, допросилась!.. Привела дорогая доченька зятя!

Москва… как много в этом звуке

Нет, Лева не был розовым идиотом и мечтателем, когда вернулся в Москву. Несмотря даже на неполные восемнадцать лет. Понятно, что ожидала суровая и напряженная пора, он еще никогда не жил совсем один, требовалось набирать технику и темп, найти подработку. Но все не смертельно, главное, что он вернулся, и не просто вернулся, а студентом музыкального института! Значит – победа! А остальное не так страшно – обучение бесплатное, отдельная комната в самом центре, сердобольные соседки. И свобода-свобода-свобода!

Он готов был часами бродить по московским бульварам, пересекал площади и мосты, забирался в переулки и проходные дворы и опять выходил на просторные центральные проспекты. То все казалось знакомым – многоэтажные тяжелые здания с лепными карнизами, музеи, театры, куда ходили еще с бабушкой, то возникали совершенно незнакомые особняки и переулки. И никак не мог надышаться этой безграничностью столицы, оживленным говором, вечной спешкой. И лица были другие – приветливые и отстраненные одновременно, никто никому не принадлежал в толпе, текущей вдоль улиц, даже в метро, в шаге от бегущих или стоящих на эскалаторе людей, он все равно оставался свободен и независим в своем одиночестве и праве ничего не объяснять и ни перед кем не отвечать.

Главное, не обращать внимания на афиши и театральные тумбы, где пестрели объявления о музыкальных программах и гастролях, и отдельно, огромными буквами, знакомые фамилии: Ойстрах, Безродный, Коган. Лева даже разработал маршрут в обход своей старой школы и консерватории, просто так, никто его уже не помнил, конечно.