Эффект Сюзан

— Мы заранее не подготовились, — говорит Лабан, — ну а когда увидели двух ее собак, таких церберов, огромных, словно черные драконы, перестроенную церковь и бассейн, который она вырыла прямо на улице и часть которого уходит под ризницу, то я почувствовал всё ее высокомерие.

— Высокомерие королевы, — добавила Тит.

Тит всегда может распознать королеву.

— Я представился, — продолжал Лабан. — Но она меня узнала. Я сказал, что всегда мечтал показать детям церковь Багсверд. Здесь какой-то удивительный свет. Как будто мы вот-вот узрим Бога. Всегда хотел, чтобы дети послушали орган.

— Она устроила гостиную и мастерскую в церкви, — вмешался Харальд. — Она хвасталась этим. У нее там висят детали от атомной бомбы!

— Части корпуса, — пояснил Лабан. — Она рассказала, что когда-то участвовала в разработках для американского агентства по атомной энергии. В рамках программ технического сотрудничества. Она входила в научную группу, которая консультировала Министерство обороны США во время вьетнамской войны. Эта дама, заметьте, ни о чем не сожалеет. И вот постепенно она начинает оттаивать. Показывает церковь. Похоже, она потратила на реконструкцию целое состояние. В нефе она устроила несколько ступенчатых этажей. И этот бассейн, который частично находится под открытым небом, как в Альгамбре. Мало-помалу она становится еще любезнее.

— Пока мы не спросили ее о Комиссии будущего, — говорит Тит. — Тут праздник сразу же закончился.

— Она хотела нас выгнать, — говорит Харальд.

Он берет в руки нож и пытается согнуть его.

— Мне пришлось использовать все резервы, — сказал Лабан. — Я напомнил ей о своей мечте дать детям послушать орган. Объяснил, какой травмой для них станет, если мое обещание не будет исполнено. Она неохотно пошла навстречу. И тут я сыграл «пятьсот шестьдесят пять».

Лабан всегда говорил о Иоганне Себастьяне Бахе так, словно они играли в одной песочнице, вместе занимались онанизмом и были неразлучны с самого детского сада. Когда он называет произведения Баха, то начинает казаться, что он тоже приложил к ним руку, к тому же он убежден: всякому человеку должно быть известно, что Токатта и фуга ре минор для органа числится в официальном каталоге работ Баха под номером пятьсот шестьдесят пять.

— Я играю и одновременно говорю с ней.

У Лабана есть такой трюк: он начинает играть гипнотизирующую музыку и при этом накладывает на нее voice over[12]. Это похоже на песню сирен, защита и иммунная система людей, их здравый смысл и скептицизм отключаются, и они оказываются беззащитными перед его коварными замыслами.

— Я думаю про себя: женщине семьдесят лет. Мировая известность. Самооценка — выше не бывает. Чем озабочен такой человек, как она? Тем, какой она останется в памяти потомков. Поэтому я играю и при этом рассказываю ей, что пишу оперу для Копенгагенского университета. О великих научных открытиях последних пятидесяти лет. И что я очень надеялся учесть вклад Комиссии будущего. Чувствую, что почти попал в точку. Она уже совсем готова заговорить. Но потом все-таки дает задний ход. «Сейчас это невозможно, — говорит она. — Но вся информация для потомков сохранена». Тут я ей говорю, что как композитор хорошо знаю, как недолго хранится информация, особенно в электронном виде. Диски с файлами портятся, хранилища данных, как оказывается, функционируют лишь несколько лет. Тут она как-то лукаво смотрит на меня и говорит, что нет, все это хранится не в электронном виде, все на бумаге. «На бумаге, — говорю я, — она же отсыревает, плесневеет, горит, а краска выцветает». «Но не в этом случае, — отвечает она. — Все написано тушью на бумаге для черновиков. И хранится в месте, где контролируется температура и влажность». «Вы же специалист по металлам, — продолжаю я, — вы же знаете, что даже металл может загореться при высокой температуре». «Это не сейф, — отвечает она. — Это забетонированный подвал. На глубине одиннадцати метров. И никто туда не может попасть. Но когда через девяносто лет материалы будут обнародованы, напишут не одну книгу, и многие удивятся». После этого мы ушли.

Лабан не способен хранить тайны. Он всегда дарил нам с детьми наши рождественские подарки и подарки ко дню рождения на три недели раньше.

— И дальше? — спрашиваю я.

— Я композитор, и поэтому часть датского культурного наследия. У меня есть договор с Королевской библиотекой. О том, что она получит все мои черновики. И с Государственным архивом. Что я передам им все свои письма.

Тут я совершенно обалдеваю. Вспоминая о том, что мы с ним когда-то писали друг другу и что следовало бы сжечь, но что теперь попадает в Государственный архив, где будет лежать, кипеть и шипеть, ожидая, когда достигнет критической массы.

— Конечно же, не твои письма, — говорит он. — И вообще не письма от женщин.

— Очень рада, — отвечаю я. — За Государственный архив. Им не придется спешно расширять хранилища.

Его не остановить. У него в запасе победная реляция.