Эффи Брист

Сидония, готовая в любое время предсказывать всякие ужасы, в минуты подъема изливала свой гнев полными до краев чашами. Похоже было, что и сейчас она настраивалась окинуть будущее взором Кассандры[83]. К счастью, в этот момент на столе появился дымящийся пунш, которым у Рингов неизменно оканчивался рождественский праздник, и «хворост», искусно положенный огромной горой, более высокой, чем гора пирожных, несколько часов тому назад поданных к кофе. Теперь в качестве главного действующего лица на сцену выступил сам Ринг, который до сих пор держался несколько на заднем плане. С торжественным видом, словно священнодействуя, он ловко и виртуозно принялся наполнять стоявшие перед ним старинные граненые бокалы, демонстрируя своего рода искусство, искусство виночерпия, которое остроумная, к сожалению сегодня отсутствовавшая госпожа фон Падден метко назвала однажды «круговым разливом en cascade (Водопадом (франц.)». Струя играла золотисто-красным цветом, причем Ринг никогда не проливал ни капли. Так было и сегодня. И вот, когда в руках у каждого, даже у белокурой Коры, присевшей на колени к «милому дяде Крампасу», был полный бокал, из-за стола поднялся старый Папенгаген, чтобы произнести, как было принято на такого рода праздниках, тост в честь дорогого лесничего.

– На свете бывают разные кольца (Ринг (Ring) – по-немецки означает «кольцо», «круг»), – примерно так начал он, – годовые кольца на деревьях, кольца для гардин, обручальные кольца. Что же касается обручальных колец, – а о них здесь скоро придется завести разговор, – думается, не за горами тот день, когда обручальное колечко появится тут, в этом доме, и украсит безымянный пальчик одной маленькой очаровательной ручки...

– Это неслыханно! – буркнула Сидония в сторону пастора.

– Да, друзья мои, – торжественным тоном продолжал Гюльденклее, – на свете имеется много колец, есть даже «История о трех кольцах»[84] – старая еврейская легенда, которую все мы прекрасно знаем и которая, однако, не принесла и не принесет ничего хорошего, кроме раздора и смуты (сохрани нас от них господь), как, впрочем, и всякое другое либеральное старье. На этом, дорогие друзья, разрешите мне кончить, дабы не злоупотреблять вашей снисходительностью и вашим терпением. Итак, я пью не за все три кольца, я пью только за одно кольцо, за нашего Ринга, который был, есть и будет настоящим золотым кольцом, как ему и подобает, и который объединил сейчас все лучшее, что есть в нашем милом Кессинском округе, всех тех, кто с богом стоит за кайзера и отечество, – а такие, слава богу, еще не перевелись у нас! (Всеобщее ликование.) Ринг объединил их здесь, за своим гостеприимным столом! Итак, я пью за этого Ринга! Ваше здоровье!

Со всех сторон раздались приветственные возгласы, все окружили хозяина, вынужденного во время этого тоста уступить «разлив еп сазсайе» сидевшему напротив Крампасу, а домашний учитель, находившийся на нижнем конце стола, бросился к роялю и заиграл первые такты известной прусской песни, после чего все встали и торжественно подхватили: «Да, я пруссак и пруссаком останусь...»

– Нет, это действительно прекрасно! – уже после первой строфы сказал Инштеттену старый Борке. – В других странах этого нет.

– Естественно, – ответил Инштеттен, не особенно ценивший такого рода патриотизм, – в других странах есть что-нибудь другое.

Пропели все строфы. Тут кто-то объявил, что сани поданы и стоят у ворот, все сразу засуетились, никому не хотелось держать своих лошадей на морозе. Внимание к лошадям и в Кессинском округе было самое главное. А в сенях уже стояли две хорошенькие служанки, – Ринг держал только смазливых, – чтобы помогать гостям одеваться. Все были в веселом расположении духа, иные, быть может, даже несколько больше, чем следует, и посадка прошла быстро и вроде без недоразумений, как вдруг все разом обнаружили, что не поданы сани Гизгюблера. Сам Гизгюблер, по свойственной ему деликатности, беспокойства не проявлял и тревоги не поднял. Тогда спросил Крампас, – ведь кому-то нужно было спросить:

– Ну, что там случилось?

– Мирамбо не может ехать, – сказал батрак. – Когда запрягали, его лягнула в ногу левая пристяжная. Сейчас он лежит на конюшне и стонет.

Разумеется, позвали доктора Ганнеманна. Он отправился на конюшню, пробыл там минут пять или шесть и, вернувшись, изрек со спокойствием, поистине достойным хирурга:

– Да, Мирамбо придется остаться. Сделать пока что ничего нельзя, сейчас ему нужен покой и холод. Впрочем, ничего страшного нет.