Ефим Сегал, контуженый сержант

О, как в эти минуты нуждался он в умном друге, чтобы облегчить душу, услышать слова укора или сочувствия, получить мудрый совет. «Горина! Зоя Александровна! – мелькнуло в голове. – Кто же кроме?» Кстати, почему она давно не дает о себе знать? И он хорош гусь: ни разу за три недели не позвонил ей ни домой, ни на работу. Немедленно позвонить! Она, скорее всего, сегодня дома… Телефон долго не отвечал. Ефим уже собрался повесить трубку, но услышал незнакомый молодой женский голос:

– Я слушаю вас, слушаю…

– Простите, я, вероятно, ошибся номером? Мне нужна Зоя Александровна.

– Вы не ошиблись. Кто ее спрашивает?

Ефим назвал себя.

– Зоя Александровна, – услышал он, – тяжело больна. Лежит в «кремлевке»… Извините, я тороплюсь к ней. Вчера была операция.

Будто обухом по темени стукнули Ефима, ноги отказались двигаться. Неизвестно, сколько времени простоял бы он в телефонной будке, если бы долговязый парень не окликнул:

– Что же вы, сами не звоните и людям не даете. Уснули, что ли?

Нетвердым шагом побрел он куда глаза глядят. Болезненно сжималось сердце-вещун. Как в полузабытьи, приплелся в общежитие.

– A-а! Ефим! Подоспел вовремя! – приветствовали его пирующие соседи по комнате. – Присаживайся! Что-то ты сегодня какой-то не такой? Петька! Налей Ефиму стаканчик!

Он смотрел на бражничающих, слышал обращенные к нему, а вроде бы и не к нему слова. Сообразив, наконец, в чем дело, не дал себя долго упрашивать, сел за стол, залпом выпил стакан водки.

– Молодчина! – похвалил Ванечка. – Закусывай! Вот сало, вот колбаска.

Ефим не прикасался к еде, ждал: скорее бы сивуха ударила в голову, он опьянеет, может быть, забудется…

– Теперь давайте все вместе тяпнем, – предложил Петя.

Закусывал ли после второго стакана Ефим, нет ли – не помнил…

Утром Ванечка растормошил его:

– Поднимайся на работу, пора!..

Ефим не вставал. Голова, словно свинцом налитая, трещала, гудела. Еле шевеля губами, он спросил Ванечку: не остался ли глоток водки? Опохмелился и тут же уснул. Проснулся за полдень. Голова болеть перестала, но был он слаб, подташнивало. Через силу поднялся с постели, оделся и пошел звонить Гапченко. Тот с неохотой разрешил ему не приходить сегодня в редакцию.

Ефим снова улегся в постель. Спать не хотелось, думать – тоже. Он был один в комнате, слушал монотонное тиканье ходиков, бессмысленно водил глазами по стенам, по потолку. В поле его зрения случайно попал паук. Он неустанно двигался: вверх, вниз, вверх, вниз, быстрыми круговыми движениями плел едва различимую сеть. Работа паука и развлекала, и отвлекала от невеселых мыслей. По непонятной ассоциации Ефиму вспомнилась Горина, ее положение в плену тяжкого недуга. Разум отказывался считать ее обреченной, быть может, на безвременную смерть, или вдруг, не дай Бог, уже умершей?! Сердце Ефима сжалось, на лбу выступил пот. Ему вдруг померещилось: на стене, чуть пониже паутины, в неясном мареве покачивается белая больничная койка, скрестив руки на груди, лежит на ней успокоенная, но не живая, Зоя Александровна. Ужас охватил его, безумным взором впился он в видение, а оно тускнело, тускнело и исчезло…

Экая блажь лезет в голову, придя в себя подумал он, с ума я спятил, что ли? С чего это взял, что Горина умерла? Мало ли людей болеет тяжело? Болеют и благополучно поправляются. Горина осилит хворобу, выздоровеет, успокаивал он себя, и будем мы с ней дружить еще многие годы.

Самоуговор подействовал, волнение потихоньку улеглось, и он вспомнил вчерашний день, свой визит к Наде. Хорошо, что офицер вызволит ее из барачной неволи, из серой вульгарной среды. Ефиму остается порадоваться за нее, девушку, судя по всему, хорошую, достойную. И, как говорится, дай ей Бог счастья в лице будущего супруга. Но отчего же задели его слова Нади о предстоящем отъезде? Ему показалось даже, что в какой-то момент он ощутил неприязнь, что-то вроде враждебности к тому незнакомому офицеру. «Неприязнь, враждебность… – блажь, выдумка!» – рассмеялся он, натянул одеяло на голову, попытался уснуть. А сон не шел. Образ Нади снова промелькнул перед ним, неярко очерченный, чуть размытый. Она загадочно улыбнулась, кокетливо наклонила русую головку…

Вместо Нади поплыл и остановился подле образ Розы, обиженной, расстроенной, вопрошающей: «Что же вы отворачиваетесь от меня? Не хотите стать моим мужем – скажите прямо, ведь вы порядочный человек… Не понимаю, неужели вам не хочется войти в приличную еврейскую семью? Что с вами происходит? Не мучайте себя и меня, говорите: «да» или «нет»? «Да» или «нет»?.. Говорите!»

Он обязан ответить не ей – себе! Но что ответить? «Мелодрама, – шепчет он про себя, – мелодрама с таинственной подоплекой, вот именно, с таинственной, даже фатальной… Где уж тут до здравого смысла?»

Образ Розы затмевается образом Нади. Ее серо-голубые глаза излучают мягкий, зачаровывающий свет, Надя куда-то зовет, манит Ефима. Он повинуется ее зову, идет, идет за ней вслед… Куда?.. Зачем?.. Не знает. Так надо.