Ефим Сегал, контуженый сержант

Лиза смотрела прямо ему в глаза. Он понимал: бесхитростная, правдивая женщина ждет от него, журналиста, который, по ее пониманию, должен знать все и не покривит душой, исчерпывающего объяснения. Можно, конечно, увильнуть, отвязаться от нее расхожей истиной: «в семье не без урода, вот Пеньков и есть тот урод в красивой, большой и честной советской семье». Ефим представил себе как, выслушав его, она наморщит чистый высокий лоб, задумается: так это или не так? И решит: если такой располагающий к доверию умный человек, каким выглядел Ефим в ее глазах, говорит так – значит, все правильно… Это еще хуже, подумал Ефим, он-то знает, сколько пеньковых в «нашей семье», значит, сознательно обманет доверчивого незащищенного человека. Рассказать все как есть? Поймет ли? А если даже и сообразит что-то, стоит ли вносить смуту в ее израненную, изболевшуюся душу?

Поэтому от ответил на вопрос Лизы вопросом:

– Как попал Пеньков в Москву? Ведь в селе он как будто тоже ходил в начальниках?

– Ходил… Дело было так, – подумав, ответила Лиза, – к концу тридцатого года наше село обнищало, вроде побирушки с сумой.

Есть нечего, скотина на общем дворе почти вся передохла: кому она нужна? Не своя!.. Урожай собрали бедный, и тот весь государство вымело. Нам на трудодни остался шиш. По деревне пошел мор на людей. Вот в это время подоспел к нам вербовщик из Москвы, стал зазывать, особливо молодежь, на стройки, посулил по семьсот грамм хлеба на каждого, да еще приварок! По нашей нужде – богатство, спасение от голодной смерти… Мы с моим Сережей тогда и завербовались. И Мотька тоже. Он-то голодухи не знал, его район подкармливал из какого-то фонда, сказывали, особенного. А был у него свой план: опять приставать ко мне. Он мне так и пригрозил: «Не думай от меня смотаться с Серегой. Под землей найду, вы на завод – и я туда же, клином промеж вами буду…» Ну, и пожаловал за нами в Москву. Нас поставили разнорабочими, а Мотю, как героя коллективизации, партийца, назначили комендантом. Мы с Сережей жили в разных бараках, он в мужском, я – в женском, на сплошных нарах…

Она замолчала, просительно глянула на Ефима:

– Что поделаешь, Мотькин верх! Кто с ним справиться может? Кто такое сделать может, – повторила она, не сводя глаз с Ефима.

«Не сможете ли вы, товарищ Сегал, сотворить такое чудо?» – говорил ее красноречивый взгляд.

«Попробую», – ответил ей мысленно Ефим и вслух спросил:

– У вас найдется лист чистой бумаги, перо, чернила?

– Бумага найдется, – засуетилась Лиза, – чернила не держим, писать некому. В деревню пишу письма карандашом… Куда он запропастился?.. Вот нашла!

– Садитесь, пишите.

– Что писать? Кому?.. Я и не сумею.

– Садитесь, пожалуйста, я вам продиктую, что требуется.

Она неумело вывела первую строчку: «В редакцию заводской многотиражной газеты…» Ефим продиктовал ей небольшое письмо. Она прочитала, повеселела.

– Неужто поможет? Вот Бог бы дал! А то спасу от него нет, чего придумал, паскуда… Как Сережу убили, пристает ко мне с пакостями, – Лиза гадливо поморщилась, – дескать, ты – мне, а я – тебе!

Ефим спрятал письмо в боковой карман пиджака, попрощался. Лиза проводила его до выхода из барака, постояла на пороге, пока его фигура не растаяла в полуночной мгле.

– Ты успел разобраться с письмами? – Гапченко взыскательно смотрел на Ефима.

– Да, я уже прочел всю почту.

– Докладывай…

– Большая часть писем – типичные, их могут проверить и наши активисты. А вот эти два, по-моему, заслуживают внимания. Кстати, тут еще благодарность Богатиковой от завдиетстоловой.

– Хм… В архив. – Гапченко принялся читать письмо Нашрнова. – М-да… Нагорнов мужик с головой! Чувствуется, гордый, с высоким понятием о чести. Толковая жалоба. Что скажешь?

– Не жалоба – протест, – поправил редактора Ефим.

– Пожалуй… С таким письмом к нам никто ни разу не обращался. В архив его не отправишь. Что делать? Ей-богу, ума не приложу… Что ты думаешь по этому поводу?

– Думай – не думай, придется отправиться в цех, вникнуть в суть дела на месте.

– Кому, когда вникать? Здесь работы не на один день… В общем, решим так: выйдут на работу Алевтина и Адамович – займешься… Пока отложи. Тем более, письмо яе о самом производстве. О морали, что ли?.. Будет время – разберешься, твой хлеб… Так-с, посмотрим, какой динамит тут запрятан. – Гапченко взялся за письмо Елизаветы Панфиловой.

Читая письмо, он качал головой, лицо его помрачнело, острые желваки на щеках то и дело набухали, двигались, исчезали. Кончив читать, он молча потянулся за папиросой, поглядел в окно, потом устремил невидящий взгляд на Ефима и вдруг объявил:

– Приехала моя жена с сестрой и детишками.

Ефим крайне удивился неожиданному повороту беседы, но из вежливости не подал виду.