Эфир. Сборник (СИ)

Она была непреклонна. Она не имеет права быть матерью, она не имеет права радоваться. Она не станет предавать их дочь. Никогда.

И, наконец, согласившись, он сказал:

- Да, Маша, завтра с утра мы поедем к врачу.

- И сразу?..

- Как скажешь… - боль, которая все эти годы жила в нём, росла в геометрической прогрессии, сворачивалась тугими узлами, жгла воспоминаниями, сейчас главенствовала, танцевала свой безумный танец, таращась страшными глазами и жёлтыми белками.

Заставив Машу выпить, он сидел и смотрел, как она спала, потея от жара калорифера.

Всё, что он спросил – почему она не сказала, что не предохраняется, она ответила невнятное «не подумала». Он поцеловал её, спящую, и задохнулся от боли, когда провёл рукой по плоскому животу.

Иван всегда хотел детей, но было разумно подождать, закончить институты, ему найти хорошую работу. В год, когда не стало бабушки Маши, она вдруг сама заговорила о детях, вспоминая, как тяжело они жили с бабушкой, но какой счастливой она росла, убеждая, что не так и важно, будут ли у ребёнка фирменные игрушки или одежда. Через несколько месяцев Маша забеременела, и это было счастливое время, солнечное, радостное.

Он прислушивался к каждому движение малыша и наблюдал, как хорошела его Маша. Какой необыкновенной красавицей она становилась месяц от месяца, пока на свет не появилась маленькая девочка, похожая одновременно на маму и папу, требующая к себе пристального и постоянного внимания обоих молодых родителей. Он никогда не уставал так, как в тот, первый год, но никогда не был так счастлив. И потом, когда они пошли в садик, на танцы, в кружок рисования и на подготовку к школе, он был счастлив, живя в своём мирке со своей Машей и дочкой.

Пока осенним днём ему не сообщили по телефону, сухо… Он мчался в больницу, не чувствуя ног, не понимая до конца, что произошло, и насколько это необратимо. Почему-то в этот момент он не думал о дочке, загнав эту мысль далеко за край своего сознания.

Он ворвался в палату и увидел Машу – синяк на половину лица, гипс, сухие губы, ободранные до крови.

- Пока мы держим вашу супругу на седативных препаратах, но долго это продолжаться не может… Вам следует подумать, как успокоить её, - произнёс седой врач, смотря на пока ещё до конца не осознающего мужчину.

Потом он осознал, он выл от боли и безвыходности, когда относил маленькое платьице и ботиночки, передавая их через грязно-зелёную дверь. Он готов был содрать с себя кожу, умереть сам тысячу раз, но вернуть время вспять, изменить, обнять, прижать к себе маленькую непоседу и никогда не выпускать из рук.

Потом он ходил в больницу ежедневно и видел, как угасает его Маша, как стирается в её сознании грани сегодняшнего и прошлого. Он отвёз её на могилку сразу после выписки, как только она смогла стоять на ногах хотя бы немного, и всё, что мог – это держать её.

Потом был суд, нелепый приговор, показавшийся плевком в адрес родителей, его желание убить этого мужчину с жёлтыми белками и бегающими глазами.

Потом они с Машей стали отдаляться друг от друга. Просто перестали разговаривать, они молчали сутками, неделями, месяцами, пока он не собрал вещи и не уехал на буровые вышки, сознательно идя на понижение в должности, лишь бы не вспоминать, не испытывать боли, в поисках забытья.

Он приезжал только на день рождения дочки и на день её смерти, избегая в этот день ходить на кладбище, опасаясь увидеть Машу.

Он обещал себе, что сможет жить, начнёт сначала, но жестокая правда состояла в том, что он не мог, он не мог ничего… он любил Машу, он хотел её вернуть, быть с ней. Навсегда.

Сейчас он видел, что вернуть его Машу ему не получится никогда, но он любил и эту женщину тоже. Худенькую, с тихим голосом, говорящую мало и размеренно. Не отдающуюся страстно, не набрасывающуюся на него с поцелуями в нетерпении, как это было когда-то, а осторожно целующую, словно не веря ни в него, ни в себя.

Он любил её тогда, любит сейчас и будет любить всегда.

- Утром, - прошептал, перед тем как заснуть, а пока положил руку на живот, позволяя боли ещё глубже проникнуть в себя.

Иван проснулся через пару часов, от холода, окно было настежь распахнуто, и ветер, вперемежку со снегом, гулял по спальне.

- Маша, - он подскочил моментально, подбегая к окну почти в суеверном ужасе. На дорожке из белого снега не было никаких следов, он нервно обернулся, шаря в карманах в поисках сигарет.

- Маша, что ты делаешь? – застал её, стоящую на табуретке, перед открытой дверью маленькой кладовки.

- Тут были огурцы солёные или хотя бы помидоры, где же они… - бубнила себе под нос раздражённо.

- Поехали, - он накинул на неё свою куртку, взял ключи от синей мазды, поставил Машу в сапоги на плоской каучуковой подошве и, поправив пижамные брюки, открыл перед ней входную дверь.

- Куда это ты собрался?

- Мы собрались за огурцами. Если на этих полках что-то и есть, то такое старое, что впору отравиться… пошли.

- Пошли, - она застегнула куртку, - не хватало ещё отравиться… перед завтра.

- Перед завтра, - повторил и молча захлопнул дверь.