Эфирное время

– Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам это отлично известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти, ты должен мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, – купец развел руками, – что делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее просчитывать.

– Да почему же четыреста? – возмутился граф. – Долгов батюшкиных было всего на триста двадцать!

– Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу, на артисток, мамзелей и прочее баловство-с.

– Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! – возмутился граф, сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к купцу.

– Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не понравилось ей там. В Италии жарко, в Англии холодно, в Париже пыльно, и везде кокотки.

– Однако… – выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась непосильной.

– Сейчас можешь идти. Думай до утра, – сказал Тихон Тихонович.

Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее выйти вон из этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его:

– Погоди. Прикрой-ка дверку. Граф послушался, вернулся к столу. – Если ты надеешься продать брошку с алмазом и поправить этим свои дела, то зря, – прошептал Тихон Тихонович, склонившись к его уху, – я желаю, чтобы эта вещь досталась моим внукам. Не бойся, Ирина не знает, никто, кроме меня, не знает о брошке в форме цветка орхидеи. Вещь хорошая, стоит дорого, я не трону, пусть себе лежит, где лежала, спрятать советую получше, однако продать не позволю. Такие вещи должны оставаться в семье. Все, Миша, иди и хорошо подумай, кто ты: граф: честный семьянин, либо нумерованный арестант в долговой тюрьме. Третьего-то не дано, ваше сиятельство. – Он сочувственно подмигнул, нацепил пенсне на мясистый нос и углубился в чтение бумаг.

Ночью граф стрелялся, но пистолет дал осечку. Утром он подал в отставку, а через неделю переехал к жене в Болякино.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Артем Бутейко действительно успел наговорить много гадостей за свою короткую жизнь. Илья Никитич прослушивал кассеты с интервью и поражался бестактности вопросов, а главное, не понимал, кому все это интересно.

– Значит, первый в жизни оргазм ты испытал в детском саду? – звучал на пленке высокий монотонный голос Бутейко.

– Да. Нянька мыла пол, был тихий час, она наклонилась, я видел прямо перед собой огромный женский зад, туго обтянутый тонким халатом, – звучал в ответ голос известного эстрадного певца.

– Как ты можешь описать свои физиологические ощущения?

– Это был кайф! – стало слышно, как несколько человек засмеялись, то есть они беседовали вовсе не наедине. Певец отвечал охотно, вопросы его не смущали, ему нравилось рассказывать о самом себе что угодно. – Во мне все раскрывалось навстречу этому шикарному упругому заду, как раскрывается бутон розы.

– Очень романтично! Между прочим, это больше похоже на ощущение женщины, – глубокомысленно заметил Бутейко, – кстати, как ты относишься к однополой любви?

– Положительно. Но сам я, к сожалению, люблю только женщин.

– Почему к сожалению?

– Потому, что я считаю, человек должен все испытать в этой жизни.

В комнату заглянула мама.

– Илюша, иди кушать!

– Да, мамочка, сейчас, – кивнул Илья Никитич, продолжая слушать кассету.

– Твой первый половой акт оказал на тебя существенное влияние как на личность? – громко звучал голос Бутейко из магнитофона.

– Да, потому что у меня ничего не получилось. Я так волновался, что кончил, не успев снять штаны. Мне было двенадцать, а ей двадцать три. Она работала пионервожатой в лагере, – ответил певец. Илья Никитич выключил магнитофон.

– Илюша, если у тебя опять маньяк, то ты сначала поешь, а потом прослушивай запись допроса, – сердито сказала мама, – иначе у тебя испортится аппетит. Я пожарила куриные котлетки, иди мой руки.

Лидии Николаевне было семьдесят три года. Всю жизнь она проработала искусствоведом в Пушкинском музее, занималась русским портретом конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Уже пять лет она была на пенсии, но не вылезала из запасников музея, занималась научными исследованиями, работала с аспирантами-искусствоведами, писала очередную книгу. Кроме того, к ней постоянно обращались за консультациями коллекционеры, новые русские, которые вкладывали деньги в произведения искусства, а также сыщики с Петровки, таможенники, словом, все, кому требовалось мнение специалиста по портретной живописи. При этом она любила пожаловаться на слабое здоровье, и на вопрос «как вы себя чувствуете», отвечала: «Ох, не спрашивайте. Ужасно. Вчера еле доковыляла до Консерватории, там Кисин исполнял Скрябина, пришлось идти. А куда денешься? Нельзя же такое пропустить!»

– Так что, Илюша, у тебя опять сексуальный маньяк? – поинтересовалась Лидия Николаевна, когда Илья Никитич сел за стол.

– Нет. У меня на этот раз убийство журналиста.