Эгипет. Том 1

В прогулке не было никакой нужды: травы можно просто купить, а женщина, что живет неподалеку, даст ему все, что нужно, за одно то, что он ее навестит; а она разбиралась в зельях лучше его. Но ему нравилось собирать травы. Должно быть, Гален[341] тоже когда-то вот так собирательство вал: дабы видеть зелье, кое Господь из милости Своей чрез влияние солнца Своего произрастил для облегчения боли и исцеления человеков; дабы видеть травы не в склянках и корзинах, не в виде эссенции на полке у аптекаря, но выходящими из земли в надлежащую пору; дабы узнавать их по листу и цвету — так человек обретает мудрость, а доктор — благо: доктор Ди чувствовал это, хотя и не смог бы доказать. Так он и шел по мортлейкскому полю — голова полна солнечным светом, взгляд рыщет по земле, — шел и гудел, как пчела, негромкую песню без мотива.

А вот и вербена, застенчивый сиреневый цветок на хрупком стебле. Старуха говорила, что, сорвав ее, надлежит произнести слова молитвы, иначе не подействует: Приветствую тебя, о первоцвет[342], из земли растущий, всем страдальцам облегчение несущий; ты Христа исцелил, кровь ему затворил, от земли я тебя отрываю.

Вспомнив о ней, с этими словами он и сорвал вербену, хотя знал, что растение целебно от природы, не от заклятья. А вот и примула, цветок солнца: храни его, носи золото, дыши свежим воздухом, и солнце осветит печальный сатурнианский гороскоп.[343] Доктор Ди выкопал примулу для Келли. Он завернул корни во влажную бумагу и положил цветок в корзину. Чтобы излечить меланхолию, Келли нужно лекарство посильнее, но эти прекрасные цветы еще покажут, на что способны, если поставить их на окно.

Джон Ди взглянул на небо, где вились, как будто корчась от боли, странные огни, — те, что всегда появляются, когда привыкшие к темным тонам глаза внезапно обращаются к небу.

Иногда, нечасто, ему приходила в голову мысль, что до того, как Эдвард Келли постучался в его дверь, он был гораздо счастливее, но при этом сердце его сжималось от ужаса, как будто сила мысли могла не подпустить молодого человека к его двери той давней ночью, а доктор Ди теперь уж не мог жить без него.

Келли впервые пришел в мортлейкский дом доктора Ди год и три месяца назад, ветреной мартовской ночью, и принес доктору книгу, чтобы тот ее перевел, — книгу, написанную шифром, который Ди не смог взломать, на языке, который он не мог понять. (Она и сейчас лежит в комнате Келли, под подушкой, и нашептывает что-то, пока он спит.) Доктор Ди всегда был настороже, ибо искал человека на редкость чувствительной души — того, кто способен заглянуть в пустой кристалл или в пустое зеркало из черного обсидиана (или в миску с водой, или в бисеринку) и увидеть там лица, услышать голоса; поэтому Ди пригласил мастера Келли сесть перед сферой, которой (как у него были основания полагать) отвечают духи; и человек этот увидел их и услышал. С той ночи доктор Ди заполнил уже несколько тетрадей записями разговоров Келли и ангелов — акт за актом он записывал небесную пьесу. Доктор Ди был премного благословлен, так же как Эдвард Келли, разница лишь в том, что Джон Ди знал об этом и каждый день благодарил за это Бога, а Эдвард Келли, казалось, ни о чем не подозревал.

Тогда он еще не был Келли. Его звали Толбот. Он пробыл Толботом несколько месяцев, пока однажды зимним днем в дверях не появился его брат,[344] и его-то звали Келли: злой мальчишка — глаза зыркают по углам, только и думает (как сказала жена доктора Ди), что бы стащить. Братец увидел, как хорошо Эдвард Толбот устроился и даже поимел какую-то власть над этим домом, — ему бы хотелось того же, но доктор Ди выставил его, однако не прежде, чем тот (хотя Эдвард и заходился в крике, пытаясь заглушить брата) рассказал все.

Так открылось, что Эдвард Толбот вовсе и не был ученым и не получил степень в Оксфорде, не странствовал по Уэльсу, а прятался в доме своего брата от констеблей магистрата. Он бессовестно лгал и даже сейчас не чувствовал угрызений совести; стыд — возможно, пожалуй что и печаль о том, что он принес в этот дом печаль, — но не раскаяние и не смущение. Казалось, прошлое для него — лишь собрание всевозможных историй, которые вполне могли измениться с тех пор, как он давеча к ним обращался.

Узнав правду (о чеканке фальшивой монеты, об ушах, публично отрезанных палачом за черное колдовство, — это преступление он упрямо отрицал), Джейн Ди еще больше уверилась в том, что боялась недаром и недаром с неприязнью смотрела на Келли. Теперь был ее черед говорить, и сказано было много слов, которые назад не вернешь, и хлопали двери, и вещи готовились к отбытию. Не останусь я в доме, где меня знать не желают. Где меня ненавидят. Сегодня же уйду отсюда. Убери руки от моего плаща. Позаботься лучше о своей женушке.