Эгипет. Том 1

Утро и жалобное пение цикад, свет неземной чистоты (так казалось Пирсу, День Первый в новорожденном мире) наполняет его квартиру. Он присел на кушетку, держа в руках большую серую тетрадь, содержащую главным образом Робби (покамест, покамест).

Каким легким, но не хрупким он был на ощупь, кожа шелковистая, но не мягкая: будто обнимаешь птицу, а не зверька. Макушку можно обхватить одной рукой; сильные, уязвимые сухожилия шеи. «Я забуду о многом, — написал Пирс, сердце — словно горячий ком в горле, — но я никогда не забуду этого. Потом я плакал, немного; он спросил почему, разве не весело было? И я сказал — весело, и я сказал — не знаю почему. Но я знал».

Он отложил карандаш, с полной ясностью понимания: что же он наделал, что совершил; от ужаса и стыда он даже не мог вызвать это в памяти.

Вот так вот. Как оказалось, он не смог избежать сексуальной извращенности своего отца, просто до сих пор об этом не знал. Без сомнения, Робби стал как раз тем загадочным шлюзом, что открыл путь наследственности. Возможно, именно так склонности и проявляются впервые, возникают как безобидные фантазии, Молодой Друг, Парень, любовь которого по мановению волшебной палочки становится доступной. А уж потом — попытки спрятаться и гнусные преступления.

Хотя с Акселем (думал Пирс) этого и не случилось; он часто с ужасом говорил о растлении малолетних, презирал тех, кто признавался в подобных склонностях или находил в них удовольствие, — и даже удивлялся, какая для них в этом радость?

Возможно, и не стоит винить Акселевы гены. Но даже он понял бы эту любовь.

Но как он мог, как. Меньше всего на свете он бы хотел обидеть своего сына. Пирс жевал кончик ручки. Можно ли причинить вред иллюзии? Надо бы поговорить со специалистами. Если и так, то страдать будет только создатель или собственник фантазма (и страдать тем сильнее, чем реальнее станет иллюзия). Это кажется очевидным, и совсем не важно; он не мог ускользнуть от того, что совершил, просто отрицая существование своей жертвы.

Но как же больно, больно, как больно: он хлопнул себя по лбу и засмеялся, чуть не плача: как больно, ведь это Робби все начал, это он подтрунивал над нерешительностью Пирса, это он утром, упершись локтем в подушку рядом с отцом, смотрел на него сверху вниз с открытой довольной богоподобной нежной улыбкой, какой, наверное, еще не улыбался ни один тринадцатилетний ребенок. Пирс лишь согласился: признавая это, он все это бело-голубое утро тщательно обдумывал и продолжал обдумывать последствия своего согласия, сам удивляясь, почему не может остановиться, как будто ему самому снова было тринадцать.

С самого начала все это было в его желании; с самого начала он знал это, но не признавался даже самому себе.

Он подумал — а знал ли об этом Робби, не было ли оно частью его плана, придуманного во время дремы в автобусе или пешего похода через горы. Чем оно было для Робби — естественной склонностью, избытком душевной щедрости, чем? В Сент-Гвинефорте, старой школе Пирса, был парень, для которого совокупление было первым шагом к дружбе, чем-то вроде рукопожатия, объятия, обмена дорогими сердцу вещичками.

Что ж: со временем Пирс узнает.

«Потому что он собирается остаться со мной навсегда, — безоглядно написал он. — Один из родителей его матери недавно умер, другой малость тронутый; так что узаконить его положение будет не так уж трудно, принимая во внимание мое воистину сказочное благополучие. Думаю, ему понравится здесь, вдали от города, я отдам все силы, чтобы воспитать его, может быть, я еще не знаю о некоторых своих возможностях, так я и сделаю, именно так. В любом случае, у меня нет выбора».

Он отложил карандаш, прислушиваясь лишь к родникам, что пробивались в нем, к бурлению несочетаемых возможностей, которые сменяли друг друга помимо его воли. Робби вырастет, изменится. Конечно, так и будет. Несомненно, он полюбит других, и девочек тоже, вполне вероятно, вполне, решил Пирс. Свидания. И может быть, они, вдвоем, больше почти никогда не, вообще больше ни разу.

Но они никогда не перестанут быть любовниками, никогда, и не имеет значения, каким станет Робби, как часто и как надолго жизнь будет разлучать их, никогда.

Он принял душ и побрился, за работой утро пролетело незаметно, он оделся. Пирс стоял на ступеньках своего дома, скручивая папиросу и вспоминая мельчайшие подробности этой ночи и прошедшего утра: он решил, что понял чувства монахинь ночью или на богослужении, когда они попадают в объятия улыбающегося Христа или ангела Его и кричат, словно пронзенные стрелами или же ощутив вкус пылающего меча: он понял, как трудно им отличить подобный опыт от того, что могут предложить люди из плоти и крови.

Он гуляет со мной. Он говорит со мной, и Он сказал, что я Ему принадлежу.[577] Пирс не мог предвидеть такое решение проблемы, но оно все-таки нашлось. Не важно, не важно. Он намеренно прошел вниз по Мейпл-стрит, направляясь к Хилл-стрит, хотя никакой цели у него не было, да и не было в ней нужды.