Египетские сны

Выждав момент, я спросил у него совета, где можно недорого перекусить. «Недорого – это проблема», – ответил парень и, поразмыслив, назвал мне два адреса. Первый – рыбный магазинчик неподалеку от нас. До другого – надо ехать «подземкой», «там, однако, бывают недорогие цыплята». Портье начертил на бумажке план, как идти от метро.

Когда я вышел из «Александры», уже смеркалось. До станции Паддингтон сопровождал мелкий дождичек. Теперь можно было не спешить. Единственное, что меня подгоняло, так это пустой желудок.

Местный подземный транспорт лет на семьдесят старше московского. Естественно и станций здесь побольше, хотя принцип тот же: кольцевая и радиальные линии. Многие идут параллельно, чтобы увеличивать пропускную способность в час пик. Через станцию Паддингтон проходили четыре трассы.

По знакомой обшарпанной лестнице я спустился к кассам, прошел турникеты, и погрузился в серое облако: переходы и крутая «нора» эскалатора были странного цвета, который рассеивает внимание и обволакивает словно туман. Наконец, меня вынесло на перрон «Circle line» (кольцевой линии), откуда предстояло ехать до станции «Сант Панкрас». Где-то там дожидался меня «мой» цыпленок.

Скромностью подземных сооружений меня не удивишь. Но здесь было нечто иное. Паддингтон-кольцевая – скорее, напоминала археологический срез, нежели метростанцию. Казалось, под городом шла широкая улица Дикенсовских времен. За дверьми и проемами окон прижатых друг к другу кирпичных домов, как будто остановилось Время. Крыши зданий подпирали навес, почерневший от дыма и копоти когда-то бегавших здесь паровозиков. Тротуарами служили сами перроны, а там, где должна была находиться проезжая часть, – лежали рельсы. Навес не доходил до торцов станционного зала, и в вышине, в проеме, над «черным квадратом» туннеля, светились уличные огни двадцать первого века.

Когда-то два важных европейских события (отмена рабства в России и открытие Лондонского метрополитена) почти что совпали по времени. В этом, казалось бы, случайном совпадении сокрыта издевательская ухмылочка. И то и другое, вроде бы, – свидетельство прогресса. Но, если для Англии прогресс безусловный, то для России – катастрофически и непоправимо запоздавший.

Если не считать коротких и случайных вылазок, меня до сих пор еще не было в Лондоне. Только на перроне Паддингтон-кольцевой я оказался с ним (с Лондоном) один на один и сообразил: ему все равно, живешь ты здесь много лет, или только что объявился. Он в упор тебя не заметит. Нет у него такого микроскопа, чтобы тебя разглядеть. Так что радуйся, ты – свободен и почти бесконтролен. И единственным родным домом твоим остается фантазия. Теперь он включает в себя и Гостиницу «Аександра», и «Докланд» у «Канарских верфей», и все, что ты видел сквозь дождь за окном автобуса, и, наконец, эту станцию – «Паддинктон-кольцевую».

Из внутренней «музыкальной шкатулки» выходили звуки, когда-то впервые услышанные в предгорьях Сихоте-Алиня.

Шли учения. Я вел колонну. Был ливень. Группа катила таежной дорогой, превратившейся в месиво. Нас кидало из стороны в сторону. А для, полного счастья, в последней кабине сидел посредник. У меня были рация, для докладов старших машин и приемник (для штабных сообщений). В динамике трещали помехи. Внезапно… все смолкло, и сквозь тишину «просочилось» немыслимое. Из штормового эфира, как будто, слышался плачь. Плакало небо. Рыдала душа человека. Было похоже, что кто-то подслушал мой собственный стон! Запись, кажется, шла из Японии, но не это меня волновало. Первое, что я подумал: такое не мог сочинить человек. Я чувствовал неземную тоску и неземное блаженство. Музыка охватила меня, как горячечный жар. И когда, наконец, ее заглушили помехи, в первый момент показалось: нечем дышать.