Египетские сны

Смежив веки, притворяюсь спящим, хотя, вроде бы, продолжаю все видеть.

Едим. Из заснеженного пространства фары выхватывают полоску шоссе. После лондонского газона, на это невозможно смотреть. Зимой – все бело от Москвы до Суйфунской долины. Снег сообщает чувство оторванности, и портит характер. Так и хочется завестись, и, хрипя, под Высоцкого, рвать на груди «тельняшку».

Когда у нас собираются «погудеть», – шумят: «Ну что, мужики, – понеслась?»

– Понеслась!

А любознательному, которого угораздит спросить: «Куда же несешься ты, Русь, дай ответ?» – такой могут дать ответ, что в другой раз спрашивать не захочется.

Только Русь, главным образом, – не мужички, а лучшие на всем свете Женщины.

– Что тебе снилось, папуля?

– Будто я летал в Лондон. А теперь возвращаюсь домой.

Ах, ты мой фантазер!? – улыбается сын, не сводя глаз с дороги.

В свете фар мелькнул хухр. Он махал, как дошкольник машет всем проезжающим. Появился еще один хухр и еще, и еще. Они собирались в толпы приветствующих.

Я махал им, как еле живой Папа Римский на папамобиле. Я, действительно, был теперь еле живой.

Звезды плыли среди облаков. А под ними искрились глаза. Я махал и махал. Сын спросил: «Кому машешь?».

– Вчерашнему дню.

– И каким же он был?

– Всего в меру.

– «Счастье – в мере». – сказал философ-Конфуций.

– А Платон называл философию приготовлением к смерти.

То была малозначащая болтовня очень близких людей, не желающих ранить друг друга словами.

На востоке уже слегка брезжило. Звезды казались еще холоднее. Мы выезжали на «Кольцевую»…

За дорогой, раскинув ручки, как бумажные самолетики, хухрики дружно взмывали в небо и стаями уносились на запад, в свой изумительный храм – «Риджнс Парк», где живут «фея» Клео, жизнерадостный Смит и старый лорд Кромвер[1] с маленькой внучкой.

– Какие же мы все странные – люди!? – думалось мне. – Ведь нуждаемся в Чуде не меньше, чем в воздухе, но при этом лишить себя удовольствия похихикать над простаками, нет сил. Сознание наше колеблется между циничностью и инфантильностью. Уже задыхаемся без доброты, без небесной мелодии, без пронзительной мысли. Хотя вне этого, все лишается смысла.

С небом что-то случилось. Будто сдернули занавес. И явилось сияние – я увидел того, кто ни с кем не сравним. Столб света утренней свежести восходил из него, как из чаши фонтан. Он был совершенен, как музыка Моцарта. Он сам, по природе, был светом, который (стоит только проснуться), высветит все и на все даст ответ.

Сон отступал …

Еще миг – я проснусь окончательно.

2008 г.