Египтолог

От мысли, что надо писать про путешествие в Бостон, мне не по себе. Просто я, видимо, подустал от болезни. Сижу в отвратительной духоте в комнате для игр (два неполных комплекта шашек, один – шахмат, штабеля несущих околесицу стариков), вспоминаю, как, готовясь пересечь Атлантику, ступил на борт «Азорского Ангела» и поблагодарил небеса за то, что профессиональные способности австралийского малого навроде меня позволяют посмотреть на Америку, – и понимаю, что должен что-то в себе преодолеть и вернуться к работе. Уж слишком хорошо я помню ту цену, которую заплатил за то, что хорошо поработал и открыл свое сердце. Но передо мной лежит пачка бумаги… (Эмблема «Гавани на закате» кошмарная, правда ведь? Неужто они думали, будто крошечное изображение моря что-то изменит? Уберите его от меня, гавань из этого здания не увидишь, хоть с крыши прыгни. Есть такое искушение.)

Пока корабль неделю плыл через океан, я коротал время, делая заметки, раскладывая по полочкам нестыковки и подозрения. Трилипуш, Марлоу и, Квинт – однокашники по университету, но университет никогда про Трилипуша не слыхал, а вот случайные студенты – слыхали, хотя прошло уже много лет. Трилипуш и Марлоу – друзья и боевые товарищи (и этим дело, вероятно, не ограничивается), Трилипуш пишет родителям Марлоу письмо, в котором поминает добрым словом времечко, проведенное у стариков, имен которых он не знает и которые его ни разу не видели, хотя их сын частенько упоминал соратника по Оксфорду. В котором Трилипуш никогда не числился. И британское правительство утверждает, что по бумагам такой человек не воевал, хотя ненадежный Квинт говорит, что Трилипуш до Галлиполи служил с Марлоу. И припомните-ка: ни у кого не теплится воспоминания о Колдуэлле, который никаким боком не соприкасался с Марлоу, британским офицером, и тем не менее именно Марлоу рекомендовал повысить Колдуэлла по службе, и они вместе пропали, выполняя непонятное задание уже после того, как война закончилась, а Трилипуш в это время был далеко в Турции, «выбирался из пекла». Знаков вопроса в моих рабочих схемах было больше, чем выводов.

Девочке из тейлоровской штаб-квартиры было поручено телеграммой удостовериться в том, что Трилипуш в Гарварде. При этом нужно было использовать вымышленное имя – я не хотел напугать его раньше срока и дать время замести следы. Нет, к тому моменту, как я вступлю с Трилипушем в бой, он должен перепугаться и задергаться. Увы, позже, когда я попросил телеграммой объяснений, оказалось, что лондонская девочка сдуру поинтересовалась, «преподает» ли Трилипуш в Гарварде – а нужно было спрашивать, там он или нет.

Итак, 13 октября 1922 года я прибыл в заросший плющом Гарвардский университет. Поскитавшись между зданиями и обнаружив кафедру египтологии, я узнал от секретаря, что увидеть мистера Трилипуша нельзя, поскольку тот меньше месяца назад отбыл в Египет в исследовательских целях и пробудет там до начала 1923 года. Решено: выясню тут все, что можно, а потом на шиллинги Дэвиса и четы Марлоу отправлюсь отдыхать в солнечный Египет. Я спросил, нельзя ли увидеть Трилипушева начальника. Меня отвели в кабинет маленького круглого голландца по имени Тербруган, главы гарвардских «египтян». Когда я сказал ему, что ищу кой-какую информацию про его мистера Трилипуша, он, пуская слюну, ответил мне с немецким акцентом: «Торокой мой! Кем пы он там ни пыл, ф страссном сне нелься престависс сепе, сто он мой Чилипус».

Теплых (или хотя бы сухих) слов для своего работника у Тербругана не нашлось, и вскоре мы беседовали честно и откровенно, что пришлось мне куда больше по душе, нежели пугливый снобизм четы Марлоу или туманные недоговоренности Квинта.

– Строптивесс, нахал, прехун, – декламировал этот парень. – Строптивесс, нахал, прехун! Нахалы толсны по менссей мере снать, про сто они кофорят. Но его книсска – это се полная ахинея! Натеюсс, его успели сосрать крокотилы…

На секунду его брань заставила меня задуматься, как профессор Тербруган с его жестокими фантазиями соотносится с тем, что нам уже известно. Я бы не удивился, узнав, что он служил в том же страшном полку в пустыне или связан с делом другими зловещими нитями, но нет, это впечатление оказалось ложным: как я понял, Мэйси, университетские типчики все выражаются примерно одинаково. Должен признаться, старательно записывая за Тербруганом жалобы на Трилипуша, я быстро терял к его словам интерес и теперь не совсем понимаю, что имелось в виду под такими, например, заметками: «Книга Р. Т. – про Атумаду, который был или не был царем и был или не был поэтом, похоронен или не похоронен там, куда отправился Р. Т., египетские стихи рифмуются или не рифмуются. Так вот чем эти люди занимаются целыми днями? Это что – работа?» Климат был тому виной, еда или разговор, но я чувствовал, что Америка меня измотала и я заболеваю. Слова Тербругана не задерживались в моей голове, пока я не спросил, куда именно в Египте подался Трилипуш.

– Ф Тер-эль-Пахри, – ответил Тербруган, и я попросил написать это слово правильно, а то мало ли.