Ego - эхо

Но вскоре поселок тряхнуло высокой культурой. Была поставлена пьеса советского драматурга Корнейчука "Платон Кречет". Главный герой успешно произвел операцию дочери наркома и еще вырезал чиряк второму герою пьесы Бересту. Сам драматург в то время занимал высокий пост. Пьеса была совсем новая, идейная, и ночные группировки больше не преследовались.

Поставил спектакль главный массовик-затейник дома отдыха - работник культуры. Артисты - члены обслуживающего персонала Николаевского дома отдыха.

Людям некуда было себя деть, электричество только-только входило в быт, частые перебои в работе подстанции делали поселок глухим, как само кладбище, керосин берегли, спать ложились с темнотой. Ничего чрезвычайного не случалось: коллективизация прошла успешно, слабые и больные поумирали, частный скот согнали в одну кучу, урановые разработки еще не начались, курорты оживлялись в основном летом, голод, слава Богу, закончился, НЭП тоже. Сталинская конституция пришла в народ на ура! Страхи за уроки танцев улеглись.

Люди стали опять собираться в тех же частных домах. Говорят, что свято место пусто не бывает. Может быть, и не столько из любви к искусству, а скорее, как еще одно из средств общения, теперь стали собираться чуть не ежедневно на целые вечера репетировать пьесу. Детвора крутилась тут же. На ребят цыкали, но на этот раз не гнали: жалко, что ли? Наоборот, пусть смотрят культуру.

Выяснилось, что на роль дочери Береста - Майки - нет артистки. Пригласили меня, как артистку со стажем... Моя слава в поселке, благодаря Иосифу Виссарионовичу, пылала ярким пламенем.

Я заработала ее отнюдь не ленинградскими декламациями декадентских стихов по просьбам моей оригинальной тетушки, а важным выступлением в честь Сталинской Конституции, провозглашенной на днях.

Меня вызвали в учительскую, и сам директор школы, толстый Дигель, пришел в наше начальное здание. И сказал, что я должна ехать в сопровождении моей учительницы, Нины Павловны, в Пятигорск. Уроков не будет - это большой праздник страны. Билеты - туда и обратно - за счет школы, а там будет угощение для городских властей и для выступающих.

Я испугалась сначала, но когда прочитала лист с моей речью, которую при мне писал завуч - тонкий Мартин, а толстый Дигель прочел, что-то убавил, потом подписал и шлепнул на свою подпись для надежности штамп школы, я успокоилась и запомнила всю свою речь до конца. Толстый Дигель сказал:

-Нашу школу выбрали, потому что она особенная, она немецкая.

-Но она же по-русски?

-Так надо. Иди, Вера, и учи, так надо, - добавил тонкий Мартын.

Я ничего не поняла из его объяснения. А про себя подумала: "Почему тогда меня, а не немецкую девочку назначили на такое ответственное дело? Опять потому что "она из Ленинграда"?

В площадь Анджеевского вливалась людская река - бурлила, ворочалась, загустевала вокруг грузовиковой квадратной сцены. Сцена трепыхалась и скрипела. Учительницу оттеснили, потому что меня схватил за руку и потянул взрослый мальчик с блестящими значками на помятом лацкане серого пиджака. Он протискивал меня к деревянной лесенке, приставленной к грузовику. Она пошатывалась в такт сцене.

Мы не опоздали. Просто было много людей, и уже шли короткие речи по радио. Взрослый мальчик тянул меня, я все время отцеплялась, тогда он поворачивался, и я могла видеть его значки - и комсомольский, значки притягивали пестротой и блеском. И еще красивый шелковый галстук в его руках.

После каждой речи гремел духовой оркестр.

Я уже поднялась, стояла в толпе ожидающих в очереди выступления взрослых, потихоньку тряслась от холода и смотрела вверх: большие красные флаги, с золотом, по углам как флагманы, неуязвимые ветрам, на четырех массивных шестах чуть-чуть шевелились тоже в такт всей сцене, а маленькие флажки, разноцветные, прикрепленные крест-накрест веревочками над ними барахтались, пытаясь вырваться в ветер.

Взрослый мальчик, прижимая к груди яркий пионерский галстук, подтянул меня к трибуне. Там меня подхватил человек и вставил внутрь.

Трубил оркестр.

Из трибунного пенала я никого и ничего не увидела. Только микрофон. Он - большеклювый - маячил вверху на тонком шесте, как длинноногая цапля, и я автоматически прижалась к боковой стенке пенала, боясь, что он сейчас клюнет меня в голову.

Тот человек, который вставил меня в трибуну, пошарив рукою, вытащил меня и поставил рядом. Он попытался снизить микрофонную ножку. Микрофон стал раскачиваться, заурчал, но не двинулся ни вниз, ни с места.

Кто-то догадался поставить меня на табурет, поближе к микрофону. Микрофон заурчал громче и начал не моим голосом: