Его и ее

Я не знаю, чего ждать, и дотрагиваюсь до двери с некоторым страхом, но, открыв ее, вижу, что здесь все в точности так, как было, когда я отсюда уехала. Мне тогда было шестнадцать, и время словно остановилось. Я обвожу взглядом темную деревянную мебель, самодельные цветочные занавески и подушки им в тон, полки с книгами и письменный стол в углу, за которым я делала уроки. Под одну ножку до сих пор подложена картонка, чтобы стол не шатался.

В отличие от остальной части дома, покрытой толстым слоем пыли, здесь идеальная чистота. Постельное белье пахнет так, будто его недавно выстирали — хотя я так долго сюда не приезжала, — а мебель не просто без единого пятнышка, но и со свежей полировкой. В воздухе еще чувствуется «Мистер Шин». На туалетном столике вижу знакомые духи, которые я любила в подростковом возрасте, — «Коти Ламант» — и немного прыскаю на запястье. Запах возвращает все назад, и я чуть было не роняю флакон, но потом стираю остатки воспоминаний, которые и так с удовольствием бы забыла.

Снова замечаю какое-то движение снаружи и выглядываю из маленького заднего окна, выходящего на любимый сад моей матери. Насколько я помню, он был разделен на четыре части: лужайку-читальню (как она всегда называла прямоугольничек травы размером не больше кровати), фруктовый сад (состоящий из одного-единственного яблоневого дерева), огород (не очень приглядного вида) и сарайчик. Палисадник может радовать глаз, но сад за домом всегда имел практическое применение.

Моя мать с фанатизмом относится ко всему органическому и после исчезновения отца сама начала выращивать почти всю нашу еду. Она очень верит в подножный корм и часто уходит далеко в лес, точно зная, где найти съедобные грибы, ягоды, семена и крапиву. Она также собирает мед.

Я наблюдаю за тем, как она ковыляет в дальний угол сада и поднимает крышку старого улья. На ней нет ни маски, ни перчаток, и так было всегда, она просто запускает вовнутрь голую руку. В детстве меня это пугало, но потом она научила меня — если доверяешь пчелам, они в ответ будут доверять тебе. Не знаю, правда ли это, но ее никогда не ужалила ни одна пчела. Она поднимает на меня глаза — я смотрю на нее с верхнего этажа — и машет мне. Мне кажется, она в порядке. Может быть, ей не надо принимать таблетки, которые прописал врач и которые призывает ее принимать мой бывший муж. Может быть, проблема как раз в таблетках.

Она возвращается в дом, а я снова рассматриваю мою бывшую комнату. Не все воспоминания, которые она вызывает, мне приятны. Мне в глаза бросается деревянная шкатулка для украшений — подарок отца, его последний подарок. На крышке выгравировано мое имя, он привез ее как сувенир из одной из своих многочисленных командировок.

Я трогаю четыре симметричные буквы, составляющие имя, которое он дал мне, и сильно жму на деревянные выемки до тех пор, пока они не впечатываются в пальцы. Затем поддаюсь какому-то болезненному любопытству и, будучи не в силах устоять, открываю шкатулку. В ней лежит только красно-белый браслет дружбы и фотография пяти девочек пятнадцати лет, одной из которых некогда была я. Кладу фото в карман, надеваю на запястье браслет и затем оставляю все точно так, как было.

И тут мне в голову приходит мысль, которая жалит меня так, что я о ней сожалею: мама всегда содержала мою комнату в порядке на тот случай, если я вернусь домой. Она все еще ждет, и мне немного разбивает сердце осознание того, какую боль ей, наверное, причиняла моя отстраненность.

Мой взгляд приковывает старый викторианский камин. Когда я росла, у нас всегда было очень холодно — мать отказывалась включать центральное отопление, пока температура не опускалась ниже нуля, — так что открытые камины были единственным способом обогреться. Я помню, когда в последний раз зажигала свой, но не для тепла. Я сожгла письмо, которое никто никогда не должен был прочесть.

Дверь в спальню распахивается настежь так, что я подпрыгиваю, и появляется мама, улыбаясь своей самой теплой улыбкой. Она несет две чашки чая с медом. При виде меня ее лицо меняется, и она роняет обе чашки, осколки фарфора и дымящаяся жидкость образуют темную лужицу на деревянном полу. Она пристально смотрит на камин, затем на браслет дружбы на моем запястье и делает шаг назад. Вид у нее по-настоящему испуганный. Я едва слышу вопрос, который она задает шепотом:

— Что ты делаешь?

— Ничего, мама. Просто смотрела на свою бывшую комнату, как ты мне сказала…

— Я не твоя мама! Кто ты такая?

Я делаю шаг вперед, но она отступает назад.

— Это я, мама. Это Анна. Мы только что разговаривали внизу, помнишь?

Страх сменяется гневом.

— Не неси чушь! Анне пятнадцать лет! Как ты смеешь прийти в мой дом, притворившись ею! Кто ты?

Она ведет себя так, как описывал мне Джек, но я ему не верила. Ее лицо искажено от страха и ненависти. Такую мать я больше не узнаю.

— Мама, это я, Анна. Все в порядке…

Я хочу взять ее за руку, но она отдергивает руку и поднимает ее над головой, словно замахиваясь, чтобы меня ударить.