Его выбор (СИ)

Кто распустил слухи, что это именно Арман убивал, и зачем, было непонятно, но постепенно в эту глупость поверили все, даже дозорные и старшой. И Арман начал чуять вокруг удушающий страх вперемешку с ненавистью. Люди боялись к нему подходить, с ним говорить, боялись лишний раз показываться ему на глаза. Боялись вызвать и его гнев, ведь как нарочно… стоило Арману на кого-то осерчать, как потом этого кого-то находили в лесу с перегрызенным горлом.

И люди боялись. А что Арман мог поделать? Убить за страх? Наказать за глупость? Не пить зелья, которое приносил каждое утро Люк? И которое становилось все крепче? Настолько крепким, что в животе мутило, и весь день Арман ходил как пришибленный, а на тренировках едва держал в руках меч. Но учитель молчал. Не выказывал недовольства. Не пытался наказать… тоже боялся. И Арман перестал ходить на тренировочный двор. И на уроки перестал. Зачем? Никто все равно и слова в упрек сказать не решался. Даже доложить опекуну не решались. А видеть их постные рожи, читать страх в их душах, Арман уже давно устал.

Он черпал силу лишь в письмах Лиина, в теплых словах рожанина, в его уверенности, что Арман не виноват. А еще в мягком любящем взгляде Ады. И когда Арман не выдерживал, когда рвалась наружу его звериная сущность, он приходил к няне, опускался на ковер у ее ног и смотрел в огонь, пока она молча сидела за шитьем.

Едва слышно шуршала ткань, расцветали на белоснежном шелке серебряные знаки рода и все переживания казались глупыми и неважными. И няня начинала говорить… успокаивать. И что скоро, уже летом, Арману исполнится пятнадцать, и что после торжества его увезут в столицу. И что в столице люди умнее и гораздо реже верят наговорам.

А потом растекалось по мышцам мягкое тепло и огонь вспыхивал вдруг ярче. И ткань, на которой вышивала Ада, расплывалась перед глазами. А Арман вдруг начинал видеть лучше, слышать острее, чувствовать ярче. И уже не в облике человека, зверя, ластился к ладоням няни, выпрыгивал через окно и до самого рассвета несся по лесу.

Он знал, что не убивал. Он помнил теперь каждое мгновение, проведенное в облике зверя, каждое биение сердца, каждый прыжок, разбивавший луну в водной глади. Он несся по высокой траве и слизывал капельки росы с усов, а потом долго сидел у обрыва и смотрел, как светлело небо над неровной кромкой соснового леса.

Возвращался он перед самым пробуждением слуг, впрыгивал в окно, тяжело дыша, вновь тыкался носом в ладони няни, и, превратившись в человека, сладко засыпал в ее объятиях, чтобы через пару часов проснуться обновленным. Спокойным. Способным с гордо выпрямленной спиной проходить по коридорам и не замечать ужаса в душах рожан. И даже улыбаться искренне, когда раздавались сзади поспешные шаги и детские руки обнимали его со спины, а на тонком, еще пухловатом запястье поблескивала нитка янтаря.

— Перестань, Аланна, — каждый раз говорил Арман и каждый раз знал, что она не послушает. И опять встревожит душу своим молчанием.

Она вообще говорила мало. В начале весны, когда ее привезли в поместье, заплаканную и напуганную, лишь смотрела на Армана невидящим взглядом, не замечая ни двора, утонувшего в пелене дождя, ни столпившихся вокруг дозорных, и все теребила браслет на запястье. Арман еще удивился тогда — что за ерунда? Архана, в помятых, а все же дорогих одеждах, и носит какую-то дешевую дрянь из храма.

— Аланна будет жить теперь с тобой, — сказал невесть откуда-то появившийся опекун, и Арман недовольно вздрогнул. — Присмотришь за ней.

— Это твоя племянница, — ответил Арман, с трудом узнавая изрядно подросшую с их последней встречи девочку, — почему я должен за ней присматривать?

— Арман, — в голосе Эдлая послышалась едва скрытая боль. — У меня нет сейчас сил с тобой препираться.

Арман посмотрел на опекуна и вдруг сообразил, что Эдлай сегодня потерял сестру и друга. А эта девочка — родителей. Но разве это было поводом делать из Армана няньку?

Но препираться он не стал. Приказал Аде отвести девочку в детскую и заглянул в глаза опекуну, пытаясь выдавить из себя хоть слово. Не получилось. И когда умолк за высоким забором стук копыт, Арман в досаде прикусил губу и тихонько выругался. Почему иногда так тяжело подобрать слова? Почему хочется что-то сказать, знаешь, что даже нужно, а не знаешь что? И все вспоминается, как в обычно холодном взгляде опекуна бьется боль, и сердце вдруг замирает от беспомощности…

А ведь Аланне тяжелее. Арман это знал, а все равно не мог себя заставить пойти к девочке, до позднего вечера заглушая муки совести бумажной работой. Ну, ради богов, что он ей скажет? Чем поможет?

И все было хорошо, пока на закате в кабинет Армана не заявился Нар:

— Она не ест, не пьет, вообще ничего не делает, — сказал он, отвечая на вопрос, который Арман так и не задал — боялся задать. — И маг говорил, что помочь не может. Маленькая она слишком, слабая — навредить боится.

— А я чем могу помочь? — тихо ответил Арман.

— Вы знаете, что она чувствует, не так ли? — так же тихо ответил Нар, забирая поднос с нетронутой едой.