Эгоист

— И Уилоби, вы говорите, смеялся? — спросил он. — В портовых городах имеются специальные репетиторы, они натаскивают юнцов перед экзаменами, и нам следует определить мальчика к такому репетитору, узнав заранее, кто из них — самый лучший. Правда, я собирался освободить его от своей опеки только за три месяца до начала экзаменов, не раньше — хотелось бы иметь уверенность, что вбитые ему в голову знания засели в ней достаточно прочно. Но здесь он пропадет. К тому же и сам я уезжаю. Так что мне остается помучить его всего недельку-другую. Как здоровье доктора Мидлтона?

— Отец здоров, спасибо. Он как ястреб набросился на ваши записки в библиотеке.

Вернон усмехнулся.

— Я для него их и оставил. Предстоит большой спор.

— Да, и, судя по выражению папиного лица, вам несдобровать.

— Мне знакомо это его выражение.

— Вы долго сегодня ходили?

— Девять с половиной часов. Иногда мне становится невмоготу с этим пострелом, и тогда я шагаю-шагаю, пока не схлынет досада.

Она глядела на него и думала, как, должно быть, приятно иметь дело с человеком, столь откровенно резким — с одной стороны, и прописывающим себе столь суровое лечение — с другой.

— Неужели вам понадобилось для этого девять с половиной часов?

— Ну, нет. Успокоился я несколько раньше.

— Вы тренируетесь перед поездкой в Альпы?

— Боюсь, что не доберусь до Альп в этом году. Я покидаю Паттерн-холл и, верно, осяду в Лондоне, где попытаюсь зарабатывать пером.

— Уилоби знает, что вы его покидаете?

— Спросите, знает ли Монблан о том, что какая-то кучка туристов решила на него взобраться: он видит, что там, внизу, в долине, шевелятся какие-то букашки, вот и все.

— Уилоби мне ничего не говорил.

— Он решил бы, что это из-за предстоящих перемен…

Вернон не кончил фразы, а у Клары не хватило духу спросить, какие перемены он имеет в виду. Она наклонилась и сорвала желтый цветок первоцвета.

— А там, в глубине парка, я видела нарциссы, — сказала она. — Немного — два или три, ведь их пора уже прошла.

— Да, здесь сколько угодно цветов, — ответил он.

— Не покидайте его, мистер Уитфорд!

— Я ему больше не буду нужен.

— Но ведь вы так преданны ему!

— Это немного сильно сказано.

— Значит, и впрямь все дело в переменах, которых вы, по-видимому, ожидаете?.. Но если бы даже они наступили, разве необходимо из-за этого уезжать?

— Ничего не поделаешь! Мне тридцать два года, а я еще не испытал себя в бою. Что я такое? Нечто неопределенное: полуученый, а от природы еще и полусолдат: то ли воин с аркебузой, то ли мушкетер. Нет, нет, если только у меня есть что-нибудь за душой, мое место — в Лондоне. Там я и проверю себя.

— Папа будет недоволен, что вы решили зарабатывать пером. Ваше перо, скажет он, достойно лучшего применения.

— На этом поприще подвизаются весьма почтенные люди. У меня нет оснований считать себя выше их.

— Они растрачивают себя понапрасну, говорит папа.

— И ошибается. Конечно, если они честолюбивы, им кажется, что они пропадают понапрасну; но это, на мой взгляд, их личная забота — какое дело обществу до нашего честолюбия?

— А вы очень дурного мнения об обществе? — спросила мисс Мидлтон упавшим голосом: она чувствовала себя как человек, который сам выпрашивает себе яду.

— С таким же успехом можно спросить, очень ли я дурного мнения о реке. Ведь она бывает мутной в одном месте, прозрачной — в другом, воды ее текут то бурно, то плавно. К человеческому обществу надо подходить с меркой здравого смысла.

— И любить его?

— Да, чтобы ему служить.

— И не восхищаться им? Но разве люди, мир — не прекрасен?

— В нем многое прекрасно, а многое, напротив, безобразно.

— Папа на вашем месте непременно процитировал бы тут Горациево «mulier formosa»[2]^{18}.

— Но ему пришлось бы оговориться, что «рыба» — не дает представления о черной стороне человеческого общества. Впрочем, я готов согласиться с тем, что «женщина», mulier, олицетворяет его лучшую часть.

— Правда? Вы это говорите без иронии? Что же, ваш взгляд на мир кажется мне вполне приемлемым.

Она была почти благодарна ему за то, что его суждение не представляло полной антитезы взглядам сэра Уилоби. Ее юное сердце так жаждало объять весь мир своей любовью, что, если бы Вернон решительно встал на ее сторону, она впала бы в экзальтацию. Еще минута — и перед ней разверзлась бы бездна. Мало-мальски сочувственный ответ на ее пылкое: «И любить его?» — ударил бы ей в голову сильнее всякого хмеля. Но его трезвое: «Да, чтобы ему служить», взывало к разуму, оно заставляло задуматься — и над существом ответа, и о личности собеседника.