Эгоист

— К тому же, — продолжал он, — ваш афоризм о смехе, как комментарии к шутке, не отличается новизной. Вы и сами, вероятно, припоминаете речения, которые можно считать дальними родственниками вашему. Между тем он носил характер настоящего выпада: вы открыли огонь по противнику. Да, мой друг, среди избранных, к числу которых вы питаете благородное стремление принадлежать, насмешка над ближним, — по роковой легкости, с какой всякий может к ней прибегнуть, — приравнивается к покушению на жизнь: в обоих случаях требуется лишь снизойти до выбора оружия, и чем оружие обыденнее, тем оно вернее разит. А надо сказать, что люди, стоящие на определенной ступени развития, стараются в первую очередь избегать обыденных, избитых средств, которые в силу своей общедоступности обеспечивают легкую победу над жертвой; так же исключаются общие места, трюизмы и натяжки, ибо они отдают дурным тоном, а для того, кто ими пользуется, оборачиваются орудием публичного самоубийства. Итак, исходя из предпосылки, что целью вашей было убийство, а отнюдь не харакири, то — оставив лексикон криминалистики — афоризм ваш ex improviso,[21] предназначенный вами для вашей жертвы, со всей силой обрушится на вас самих. Быть может, я ошибаюсь?

— Сударь, я привык считать, что вы никогда не ошибаетесь, — сказал Уилоби.

Доктор Мидлтон не прибавил ни слова к своей нотации, чем придал ей еще больший вес.

Его дочь и мисс Дейл, которые обе с неодобрением отнеслись к злобной выходке Уилоби против полковника де Крея, могли только подивиться искусству и такту, с какими ученый дал джентльмену понять, что считает его поступок неджентльменским.

Некоторое время Уилоби чувствовал себя подавленным докторской тирадой — по крайней мере, той частью ее, которая оказалась доступной его пониманию. Но, вспомнив, что ему предстоит вечер в кругу старинных его поклонников и поклонниц, он воспрянул духом. Как, однако, глупо было с его стороны, подумал он, замкнуться со своей невестой в одиночестве, вместо того чтобы непрерывно задавать балы и банкеты! Уединение, рассуждал он, годится для мужчины, ибо мужчина — существо, одержимое страстью; женская любовь, напротив, питается отраженным светом, который она обнаруживает в глазах окружающих, ибо сама она бесстрастна и послушна лишь велениям инстинкта, побуждающего ее привязываться ко всему, что вызывает наибольшее восхищение света. Придя к этому заключению и решившись впредь изменить свою линию, Уилоби даже повеселел. Первые глотки мудрости, почерпнутой из опыта, хмелят, заставляя нас отречься от привычных взглядов и уверовать в возможность новой жизни. В своем счастливом опьянении мы только забываем спросить себя: не поздно ли?

Глава тридцатая

Обед у миссис Маунтстюарт-Дженкинсон

Вернон и юный Кросджей довольно прилежно поработали два часа, почти без перерыва, если не считать появления слуги с тарелкой жаркого для учителя да неоднократных попыток ученика завести разговор о мисс Мидлтон. Кросджей открыл, что ее именем можно безнаказанно увлажнять пыльную дорогу учения. Но только не следовало говорить о ее красоте — малейшее упоминание об этом качестве мисс Мидлтон тотчас вызывало строгое замечание мистера Уитфорда. Когда Кросджей первый раз воскликнул: «Какая она красавица!» — ему показалось, что лицо учителя приняло мягкое, мечтательное выражение. Столь благосклонный прием, казалось, открывал дорогу для серии лирических отступлений. Но когда он повторил свой маневр, над его головой разразилась педагогическая гроза.

— Я только хотел сказать, мистер Уитфорд, что я не всегда ее понимаю, — оправдывался Кросджей. — Сперва она велела мне не рассказывать — ну да же, она сама мне сказала! Или почти так и сказала. Ее последние слова были: «Смотри же, Кросджей, ты ничего не знаешь». Это — когда мне пришлось остаться с тем проклятым бродягой, который называет себя «живым нравоучением» и канючит у всех деньги.

— Если будешь все время отвлекаться, ты и сам сделаешься «живым нравоучением», — оборвал его Вернон.

— Я понимаю, мистер Уитфорд, но теперь выходит, я, если меня будут спрашивать, должен рассказать все, как было.

— Мисс Мидлтон хочет, чтобы ты говорил правду.

— Да, но утром она мне велела не говорить!

— Она очень торопилась. И теперь боится, как бы ты не понял ее превратно, и хочет, чтобы ты никогда не отступался от истины, тем более — ради нее.

У Кросджея было свое мнение, которое он и выразил бурным вздохом.

— Ах, если б я точно знал, чего она хочет! — сказал он.

— Поступай так, как она тебе велит, мой мальчик.

— Но я не всегда понимаю, что она велит.

— Делай так, как она говорит, вот и все.

— Разумеется. Если бы она велела мне бежать, пока я не свалюсь замертво, я бы побежал.

— Она тебе велела заниматься, вот и слушайся.

Подкрепившись мыслью, что образ его прекрасной дамы осеняет страницы учебника, Кросджей прилежно над ним склонился.

Однако после нескольких минут штудировки образ этот померк, и он продолжал: