Эгоист

По случайному, разумеется, стечению обстоятельств в тюрьме ко мне сразу же перестали наведываться следователи. Я догадывался, что все удерживающие их снаружи тюрьмы преграды рассосутся сами собой, как только расследовать будет уже нечего.

По прибытию в «Мессадин-2» у меня отобрали все личные вещи, которые были с собой, и обыскали. Я остался в тех же вещах, что был — в обычной футболке и свободных шортах до колен. Тюремные робы здесь не носили.

После меня, даже без наручников, вывели в коридор, где мозаика на стенах перемежалась рисованными картинами о сборе апельсинов и фиников в полях Туниса, совсем как в каком-то детском саду.

Вход в камеру из коридора преграждала решетчатая дверь, а другая, цельная, оббитая металлическими пластинами, закрывалась только зимой. Сейчас была середина лета, и металлические двери всех камер держали нараспашку, но сквозняк здесь был таким же редким гостем, как и столовые приборы.

Я слышал, что в тюрьмах Туниса все ели из одного чана, помогая себе хлебом. И мне предстояло проверить это на себе.

Ни отопления, ни кондиционеров в тюрьме, разумеется, не было, хотя зимними ночами температура могла опуститься и ниже нуля. Но в сорок градусов по Цельсию в тени было сложно поверить в то, что когда-нибудь здесь бывает холодно.

А еще… Я мог просто не дожить до зимы.

Неприятности в «Мессадин-2» у меня начались сразу же.

Надзиратель так и не довел меня до дверей первой камеры. Вместо клятвенных обещаний моего адвоката, меня втолкнули во вторую.

* * *

Во второй камере, куда меня определили, отбывали срок четыре десятка человек. В третьей — было больше шестидесяти человек, а в пятой — почти восемьдесят.

В голове не укладывались такие цифры, как и то, что больше половины обитателей тюрьмы каждый день спали на полу, завернувшись в одеяла, а остальные каждый вечер дрались за право занять места на двухъярусных кроватях.

В первой же, куда меня обещал поместить адвокат и куда я надеялся попасть, сидели всего двадцать человек — именно там отбывали свои сроки богатейшие люди Туниса, иностранцы и те, кому требовалась срочная медицинская помощь.

А ведь меня только выписали после контузии!

Официального лазарета в «Мессадин-2» тоже не было. Вместо него была та самая первая камера, в которую лишь избранные заключенные могли отправиться, заполучив действительно опасные травмы, но не заразные болезни.

И я в их число, по-видимому, не входил.

Для тех, кто болел кожными болезнями, кашлял кровью и прочие жуткие болезни, имелась четвертая камера. А получить направление в первую — это было как получить путевку в санаторий.

Но хоть я и был иностранцем, к тому же выписанным досрочно из больницы, меня все равно закрыли во второй.

На все мое возмущение начальник тюрьмы лишь пожал плечами, отвечая на ломанном английском, что в моей второй камере тоже сидят такие же иностранцы, как и я. Вот только часть из них была беженцами из Ливии, другие — потенциальные террористы из Сирии, а остальные — поставщики гашиша из Алжира. А к перепуганным туристам из Франции, которых случайно арестовали с гашишем на экскурсии, меня переводить явно не собирались.

Еще и потому, что в первой достать меня было бы гораздо сложнее.

В каждой камере имелся главный среди заключенных — на арабском это звучало как капран.

Он отчитывался начальнику тюрьмы о стычках и конфликтах, ведь при таком количестве запертых в одном пространстве мужчин, разумеется, ни один день не проходил без конфликтов. Именно капран и его помощники должны были гасить драки между заключенными, но на деле — за деньги они на многое закрывали глаза.

По статистике, смерть в тюрьме чаще всего наступала в результате суицида, а люди ведь не сводят счеты с жизнью на глазах почти полусотни сокамерников. Поэтому если труп находили в каком-то уединенном месте, например, в баке с грязным бельем в прачечной с перерезанными венами, все знали, что это, конечно, суицид, как иначе?

Отношения с капраном второй камеры у меня не сложились сразу же, стоило переступить порог. Все кровати к моменту моего прибытия, разумеется, были уже заняты, и сорок обросших потных мужиков не горели желанием уступать мне койку.

Пришлось их убедить, что я не собираюсь спать на полу.

На вымытом после завтрака полу всегда множились окурки. Их бросали прямо на пол, который мыли дважды в день — перед сном и после завтрака, пока заключенных выводили во двор.

Воздух в камере в любое время суток был сухим и едким, из-за постоянного курева дешевых самокруток.

Я не придумал ничего лучше, как выбрать второй уровень кровати подальше от туалета и возле крошечного окна под потолком. Забросил туда вещи.

И последующие несколько дней, как в песочнице, в которой я отобрал лопатку у главного хулигана двора, отстаивал свое право спать именно на этой кровати.

Я всегда старался бить первым.

Кривой взгляд — и я бил. Усмешка — я бил. За сказанного в лицо Бекхэма — бил ногой с разворота.

Сам я не использовал кличку, но все, кто лез ко мне, уже ее знали, а значит, дело было не только в кровати. Им платили за это.