Егоша и маленькие, маленькие бабочки... (СИ)

Поселились молодые в квартире бабушки, Егошиной тещи, а так как та была еще жива, и жива вполне, то перебралась к дочери с Егошей и стала жить в комнате внучки. Нельзя сказать, что Егоше это так уж нравилось, но делать-то было нечего.

Когда дочь собирала свои вещи, она захотела взять кое-что из дома — в том числе синюю хрустальную вазу, любимую вазу матери. Жена с легкостью отдавала все, что дочь ни попросит, все эти любимые ею самой вещи и вещи­цы, скопленные за жизнь, все эти чашечки-тарелочки, рюмочки-бокальчики, чайнички, серебряные ложечки, фарфоровые статуэтки, вышитые скатерти. но когда дошло до синей вазы, вдруг заупрямилась. И Егоша вспомнил, что не раз видел, как она смотрела сквозь синее резное стекло на свет, лампочку или на солнце и при этом очень мягко так, задумчиво улыбалась.

— На твою свадьбу мы отдали свои сбережения, — сказала жена доче­ри. — Мы отдали тебе квартиру твоей бабушки. Ты забрала из дома все, что хотела, но эту вещь я оставлю себе.

Тут дочь разрыдалась и сказала, а вернее — выкрикнула сквозь слезы, что мать ее никогда не любила, и если бы на ее месте был Г аврилка (это имя было произнесено впервые за многие годы), ему она отдала бы все. Жена вспых­нула, потеряла самообладание и стала выкладывать дочери свои собственные обиды, а дочь ей — свои. Егоша разволновался, спрятался в ванной и вовсю пустил воду, но все равно слышал их крики.

Потом дочь ушла, ничего не взяв из дома, — в коридоре еще много лет стояли две огромные набитые барахлом дорожные сумки. А жена пошла в спальню, легла на кровать в чем была, даже в домашних тапочках, и лежала так — не пила, не ела — три дня.

Через полгода молодой муж бросил дочь Егоши и уехал. Должно быть, в свой город. И тогда Егоша вспомнил, что все-таки не случайно родителей жениха не было на свадьбе.

Дочь во всем обвиняла родителей, вспоминая даже ту самую пресловутую синюю вазу. Жена к ней не ездила, потому что ничем хорошим эти встречи не заканчивались. Егоша же навещал и привозил деньги. Дочь встречала его нечесаная, неумытая, провожала на запущенную кухню и поила кофе, сама садилась напротив, курила, смотрела мрачно, исподлобья. Егоша же мучился, страдал, не знал, с чего начать разговор, да и вообще, о чем говорить.

Но институт она как-то закончила и на работу устроилась. Работу не любила. Через два года родила ребенка — бледненькую, хрупкую девочку. Про отца ребенка никто не знал, но тут уж жена после своей службы и по выходным стала к дочери ездить и ей помогать. Она делала все что надо — стирала, гладила, убирала квартиру, готовила еду и гуляла с ребенком, но они с дочерью никогда не разговаривали, потому что это по-прежнему плохо заканчивалось. По вечерам она отпускала дочь погулять, хотела, чтобы та нашла себе нового мужа. От перегрузки жена совсем отощала и побледнела, но желание ее исполнилось — прогуляв три сезона, зиму, весну и лето, дочь в конце концов мужа себе нашла.

На этот раз он был неторопливый, даже медлительный, выражался четко, ясно, определенно и прямо так поставил вопрос: чья квартира и чья дача, и дадут ли деньги на машину.

— Дадим! — сказали Егоша и его жена в один голос, не сговариваясь.

Новый зять Егоше опять не понравился, но не Егоше было с ним жить.

А дочка ужилась с ним вполне неплохо, хоть постепенно он и прибрал к своим рукам все что мог.

...Но когда пришла пора дочке умирать. через много-много лет, конеч­но. Как все умирают. Бессмертных нет, что тут бояться? И, лежа в больнич­ной палате, она вспоминала свою жизнь, свое хорошее и свое плохое, вспоми­нала своего отца и, конечно, свою мать, она стала вдруг повторять с глубокой обидой: «Мама, почему ты не отдала мне свою синюю вазу?!» Это было так странно, что врач, подошедший к ее кровати, подумал, что она бредит.

— Мама, почему ты не отдала мне свою синюю вазу?!

Но это случилось уже потом, в другие времена и сроки.

Перспектива жить с тещей в одной квартире смущала и пугала Егошу. Он думал, что теперь она будет вмешиваться во все их дела, придираться к мело­чам и много говорить. Но все оказалось совсем иначе. Лишившись дома, в котором прожила почти всю жизнь, вернее, отдав его внучке, она сначала рас­терялась, на какой-то момент даже оглохла, даже ослепла, пережила несколь­ко сердечных приступов, но потом как-то собралась и начала жизнь заново.

Это была большая, грузная женщина с бородавкой на носу, которую она не трогала из разного рода суеверных соображений. Типа, «не буди лихо, пока оно тихо». Волосы она красила по старинке, хной, так что они всегда получа­лись у нее какие-то разноцветные, рыжие, ржавые и седые одновременно — и закалывала в неряшливый пучок.