Эйфель (СИ)

— Позорный торшер…

Гюстав посмеивается, завязывая галстук.

— Недурно! Еще что?

— Бородавка на теле Парижа…

Эйфель пожимает плечами.

— Это мы уже слыхали. Люди повторяются, как ни жаль.

Легкомысленное отношение Гюстава к общественному мнению тревожит Жана Компаньона. Инженер явно не принимает его всерьез. Застегнув пиджак, Эйфель подходит к груде писем и с комической гримасой перебирает их, как скупец — золотые монеты. Затем, выбрав одно наугад, распечатывает его и начинает читать. Компаньон видит, как он бледнеет; Гюстав комкает письмо и швыряет в корзину.

— Я не очень-то популярен, — заключает он, снимая пальто с вешалки.

— А тебе известно, что люди, живущие у реки, требуют не только остановки работ, но и полного демонтажа всего, что было построено за эти полгода?

— Ничего у них не выйдет, — говорит Гюстав и, водрузив шляпу на голову, разглядывает себя в маленьком зеркале, проверяя, все ли в порядке.

— Не строй иллюзий! Они уже составили список всех вредных и опасных последствий, заверенный математиками и геологами. Более того, определили количество погибших в случае, если башня рухнет!

Новая скептическая усмешка Эйфеля — похоже, эти угрозы его ничуть не трогают.

— Тебе следовало бы почаще читать газеты, — настаивает Компаньон.

При этих словах Эйфель мрачнеет. Газеты… Спору нет, парижская пресса долго поддерживала его. Гюстав считал Рестака всемогущим, но едва проект башни вошел в силу, как журналист отстранился от друга юности. С прошлого года они почти не виделись. В каком-то смысле это устраивало инженера: ему нужно было сосредоточиться, положить все силы на создание своего металлического монстра. Кроме того, когда он занят башней, ему кажется, что и она тут, рядом. И все же одна только мысль об Адриенне выводит его из равновесия. Конечно, он думает о ней, думает каждый день; мысль о том, что она здесь, в Париже, в одном с ним городе, и успокаивает и будоражит его, придает уверенности и вместе с тем угнетает. Но что он может сделать? Молодость давно прошла. Любовные печали должны кануть в прошлое. Сейчас главное в его жизни — эта безумная архитектура, эта «бородавка», этот «позорный торшер»… И никакая оскорбительная писанина не заставит его отказаться от своей миссии!

— Еще одно, — продолжает Компаньон. — Ко мне приходил Менье: рабочие требуют прибавки…

Гюстав вздыхает, беспомощно пожав плечами:

— Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно…

— Они грозят устроить забастовку… Говорят, что рискуют жизнью, работая на высоте.

Нет, решительно, сегодня на него обрушились все неприятности разом.

Густав отворяет дверь своей будки и знаком просит Жана выйти, чтобы запереть ее. Здесь хранятся все планы башни и ее драгоценный макет. Не хватает еще, чтобы к этому потоку неприятностей добавилось ограбление…

— Они с самого начала знали, что придется работать на высоте.

— Одно дело знать и совсем другое — проводить дни напролет в таком подвешенном состоянии…

Мужчины одинаковым движением поднимают головы к гигантскому нагромождению подмостков. Какая величественная картина! Четыре опоры, словно четыре стороны света, уже выросли из-под земли. Они напоминают скелеты доисторических животных, о которых ничего неизвестно: то ли это свидетельства мифической эпохи, то ли продукт измышлений безумного ученого, вздумавшего воплотить в них зарю человечества. Эти четыре кружевные конструкции, пока еще готовые лишь наполовину, смотрят в небо; скоро они соединятся в одно целое, чтобы образовать первый этаж башни. И как же это будет прекрасно! Иногда при этой мысли у Гюстава выступают слезы на глазах. Знать, что он, скромный инженер из Дижона, через несколько лет подарит Парижу, Франции самое высокое сооружение в мире… такое стоит нескольких ругательных писем, разве нет? Эти протесты — как блохи на голове льва. Сущая мелочь…

Однако Компаньон неизменно напоминает ему о реальной стороне проекта — стоимости работ.

— Не забывай о постановлении Парижского совета, Гюстав: в случае двадцатидневной остановки работ мы обязаны всё демонтировать за свой счет, без всяких поблажек. Так что нужно любыми средствами избежать забастовки…

— Не волнуйся, мы ее избежим, — бормочет Эйфель, ласково оглаживая металлическую балку. Он не хочет думать о неприятностях. Это прерогатива Жана. А ему самому нужно одно — его башня, только его башня!

— Да, и вот ещё что…

Эйфелю начинает это надоедать.

— Ну, что?

— Против нас выступает Ватикан.

Гюстав разражается хохотом. Он всегда терпеть не мог попов, — одни только порки и покаяния во времена учебы в коллеже чего стоили….

— Ну, это скорее хорошая новость.

— Папа заявил, что высота нашей башни — оскорбление собора Парижской Богоматери.

Эти слова безмерно развеселили инженера, и он бодрым шагом покидает стройку. Погода великолепная: жара к вечеру спала, и небо Парижа приняло нежный розоватый оттенок летних сумерек.

— Папе следовало бы поблагодарить нас: эта башня приблизит людей к Богу…

Порой Компаньон приходит в отчаяние от упрямства своего партнера. Если Гюстав в чем-то убежден, его не разубедишь. Иногда он попросту не желает считаться с реальностью.