Эйфелева Башня. Гюстав Эйфель и Томас Эдисон на всемирной выставке в Париже

«Интерьер был богато обставлен… Прихожая была устлана толстым ковром и пестрела цветами и пальмами. Приемная представляла собой настоящий салон, роскошно обставленный, на стенах висели планы и чертежи гигантских предприятий, завершенных или находящихся на рассмотрении. При этом присутствовали лакеи в ливреях. Соседняя комната была личным кабинетом Эйфеля. Она была скромно, но богато обставлена и точно так же украшена картинами его триумфов над железом и сталью. Стол Эйфеля стоял в дальнем конце этой комнаты, простой рабочий стол. Его зять сидел напротив него. Между ними на стене висели всевозможные электрические устройства для уничтожения времени и пространства».

В то время как Гюстав Эйфель всегда убедительно говорил о дизайне башни, ее безопасности и красоте, он был заметно чувствителен к вопросу о ее практическом назначении. Он неоднократно настаивал на том, что Эйфелева башня послужит множеству важных нужд – изучению метеорологии, аэродинамики, телеграфии и даже военной стратегии.

«Нашими учеными уже составлена программа, которая включала бы изучение падения тел в воздухе, сопротивления воздуха различным скоростям, определенных законов упругости, изучение сжатия газов или паров под давлением… наконец, серию физиологических экспериментов, представляющих глубочайший интерес… Здесь не найдется ученых, которые не хотели бы провести с помощью башни какой-нибудь эксперимент».

Испытав радость от победы, Эйфель вступил в еще одну болезненную фазу, когда оценил стоимость возведения башни в пять миллионов франков, или 1 миллион долларов. Правительство, которое первоначально говорило об андеррайтинге всей этой суммы, теперь пошло на попятную, предложив не совсем треть, или 1,5 миллиона франков, предоставив Эйфелю лично собрать оставшиеся миллионы, необходимые для строительства башни. Чтобы привлечь инвесторов, ему разрешили поддерживать башню в течение двадцати лет и гарантировали всю прибыль от вступительных взносов и ресторанных концессий за весь этот период. Но после того, как это соглашение было достигнуто, прошли недели, а затем месяцы без каких-либо действий и без контракта. Эйфель начал беспокоиться о том, чтобы когда-нибудь начать работу над проектом, не говоря уже о том, чтобы закончить его.

Затем начались дальнейшие споры о том, где лучше всего разместить Эйфелеву башню. «Было ли разумно строить башню на дне долины Сены? Не лучше ли было бы разместить ее на возвышении, которое было бы для нее чем-то вроде пьедестала и выделяло бы ее больше? Разве гигантская металлическая башня не затмит дворцы Марсова поля? Должен ли такой постоянный памятник быть построен на месте, где, несомненно, будут организованы будущие выставки?» В чем был смысл башни, если она не служила маяком для настоящих ярмарочных площадей? А сколько бы заплатили, чтобы посетить памятник, расположенный на каком-нибудь отдаленном холме? В конце концов, Эйфель снова одержал верх: его башня будет стоять на Марсовом поле вместе с остальной частью ярмарки.

Однако когда военные обнаружили, что площадка, занятая их тренировочным полигоном на Марсовом поле, будет передана Эйфелевой башне не только на время проведения ярмарки, но и на двадцать лет, они стали агитировать перенести башню гораздо ближе к реке и добились успеха. В сентябре Эйфель работал в своем офисе, когда узнал, что теперь ему предстоит построить свою башню значительно ближе к Сене.

Лето сменилось осенью, и Эйфель все больше и больше расстраивался из-за задержки. Наконец, 22 октября правительственный комитет собрался для обсуждения его контракта. Влиятельные политики Пьер Тирар и лидер радикалов Жорж Клемансо в уже знакомой манере выступили против Эйфелевой башни, а Тирар осудил ее как