Эйфельхайм: город-призрак

— Но ты к нему не притронешься, — ответил Фолькмар. — Твое мягкосердечие в отношении этих демонов позорно.

Неизвестно, что могло произойти, не прибудь Макс с полудюжиной солдат и не навязав им господский мир. Когда приехал Манфред, весьма раздраженный из-за столь позднего часа, то счел произошедшее несчастным случаем и повелел рассмотреть мнения всех сторон на ежегодном суде в День св. Михаила.

Толпа угрюмо разошлась; некоторые ободряюще хлопали Фолькмара по плечу, другие смотрели на него с отвращением.

— Фолькмар — неплохой человек, — сказал Грегор Дитриху, — но часто болтает, не подумав. И говорит обо всем с такой уверенностью, что не может потом отказаться от своих слов, не прослыв глупцом.

— Грегор, иногда я думаю, ты — умнейший человек во всем Оберхохвальде.

Каменотес перекрестился:

— Видит Бог, это не слишком-то большое достижение.

* * *

Когда гуляки разошлись, и пастор остался наедине с крэнками, Ганс сказал:

— Герр — умный человек. Через три месяца, когда соберется суд, все вопросы уже отпадут.

Готфрид прикоснулся к плечу Дитриха, отчего тот вздрогнул.

— Отец, я согрешил. Сеппль насмехался надо мной, и я, не подумав, ударил его.

Священник посмотрел на новообращенного.

— Вина может соразмеряться с обстоятельствами, — допустил он. — Если instinctus взял верх над тобой…

— Мой грех не в том, что я его ударил.

— В чем же тогда?

— После… Я был счастлив.

— Ах вот что! Это действительно серьезно. Чем он спровоцировал тебя?

— Он насмехался надо мной. Радовался, что мы скоро уйдем.

Дитрих склонил голову:

— Из-за голода? Он надеется, вы умрете?

— Нет, Сеппль имел в виду корабль. Я не подумал. Может, он всего лишь хотел так попрощаться. Ему же неизвестно о нашей неудаче.

Дитрих остановился и схватил Готфрида за руку, а тот застыл, еле подавив инстинктивный удар в ответ.

— Неудача? — спросил пастор. — Что это значит?

— Проволока не сработает, — ответил крэнк. — Есть предел… Тебе известно, как лопается веревка, если на нее повесить слишком большой груз? Так же может разорваться и наша электроника, хотя и иным образом. С каждой попыткой она становится все менее прочной. Мы произвели вычисления и…

Готфрид замолк, и Ганс несколько раз прикоснулся к нему.

— Но учение о случайном, брат, — сказал он Готфриду, — не так категорично. Есть еще шанс на успех.

— Есть шанс, что и Фолькмар Бауэр приласкает меня, — парировал тот. Он посмотрел прямо в лицо Дитриха, на человеческий манер. — Электроника ослабла настолько, что наш корабль может провалиться в бездну между мирами, но, вероятно, не найдет сил выкарабкаться на противоположный берег. Тяжелая судьба.

— Или наоборот, легкая, брат, — возразил Ганс. — Разве оттуда кто-то возвращался и рассказывал, какая она?

Готфрид дернулся, смахнув руку друга, и запрыгал вниз с холма. Дитрих смотрел ему вслед, затем оборотился к Гансу:

— Ты всегда знал, что вас ждет неудача.

Глаза крэнка казались непроницаемыми.

— С таким schlampig[246] устройством? С проволокой, вытянутой щипцами мальчишкой на качелях? Без оболочки, задерживающей флюиды? Мы работали очень тщательно, но на ней больше обрывков и заплат, чем на одеянии шута при дворе Манфреда. Я с самого начала предполагал вероятность провала.

— Тогда… к чему притворяться?

— Потому что ты был прав. Когда алхимика постигла неудача, мой народ не видел перед собой ничего, кроме отсроченной до поры до времени смерти. Мы дали им что-то еще на эти пять месяцев. Надежда иногда важнее, чем правда.

* * *

Возвратившись в пасторат, Дитрих обнаружил Скребуна лежащим на соломенном тюфяке. Его мягкие губы беззвучно открывались и закрывались, слишком медленно, чтобы списать это на смех. Священник вспомнил, как однажды Ганс вел себя так же. Он плачет. Дитрих задумался и неожиданно расчувствовался из-за того, что у крэнков, как и у людей, плач внешне так походил на смех.

Скребун был материалистом. Отчего же тогда слезы? Все люди естественным образом боятся смерти. И все же материалист, думая о том, что за порогом смерти он просто исчезнет, наверное, боится переступить его больше других.

Пастор склонился над тюфяком крэнка, но лишь увидел собственные бесчисленные отражения в этих странных золотистых глазах. Они не плакали, просто не могли, но, если так, откуда истекает этот меланхолический дух?

Крэнкам не было равных в проявлениях чувств; настроения усиливались постоянной сдержанностью, словно черный порох в бумажных трубках Бэкона. Они плакали горше, сердились яростней, праздновали неистовей и повесничали безмятежней любого лентяя. Но они не знали поэзии и не пели песен.

Возможно, человек считал себя счастливым, пребывая в неведении, когда существование было тяжелей, чем ныне, до появления водяных колес, очков и механических часов. Так же и крэнки могли жить в довольстве, пока не очутились в Хохвальде.