Эйфория

Я устроился на диване и вытянул из почты Нелл журнал, “Нью-Йоркер”, который еще не читал. На обложке рисунок с туристами в парижском кафе. Стоит дата 20 августа 1932 года, перспектива сглажена, столики словно плывут в воздухе, геометрические лица, как у Пикассо. Сигаретный дым поднимается черными завитками. Дало себя знать семичасовое путешествие по жаре, и хоть я намеревался полистать журнал, но руки отяжелели, и он так и остался лежать на коленях нераскрытым. Какой прелестный рисунок – хотя, возможно, мне так казалось, потому что давно не видел западного искусства. И еще он вызывал тоску, желание попасть туда. Меню, графин вина, скатерть в красно-белую клетку. Подошел официант. Принял заказ. “Жареный вяхирь”, – сказал я. Официант обернулся к Нелл, которая тут же сказала: “Жареный голубь”, и мы рассмеялись, и я вздрогнул и проснулся.

Я испугался, что рассмеялся вслух, но Нелл погрузилась в письма и все равно ничего не слышала. Нежное теплое облако, растекавшееся в груди и горле, норовило вырваться наружу. Вяхирь и голубь. Под журналом наметилась легкая эрекция.

– Бэнксон! – Фен пихнул меня в бок. – Пойдемте, хочу показать вам кое-что.

Сонный и несколько обалдевший, я поднялся и пошел за ним.

– Лучше держаться подальше, честно, пока она это читает, – сказал он.

– Почему?

Он покачал головой.

– Сейчас она получает письма от всех психов Америки. Каждый хочет совета, каждый жаждет ее одобрения. Ее имя, на чем бы оно ни появилось, внезапно стало волшебной золотой печатью. Потом, есть еще Хелен.

Фен остановился у церемониального дома, под громадной зловещей маской, маячившей над нами, черный острый язык которой свисал футов на шесть изо рта.

– Кто такая Хелен?

– Еще одна из птенцов Папы Франца Боаса. Психически неуравновешенная. Мерзкая, отвратительная, мрачная. Я вынужден был запретить Нелл встречаться с ней. Нелл отправляет по три десятка писем ей одной. Но так ничему и не учится. И вечно боится худшего. Видели, как она рылась в чемодане, выискивая письма от Хелен? Думаю, что и на этот раз нет ни единого.

Но там был целый пакет, хотел я сказать. Увесистый прямоугольник, с именем Хелен и адресом в левом верхнем углу.

– Ну, тогда мне жаль, что я приволок эту почту.

– Да нет, лучше уж покончить с этим раз и навсегда. – И он окликнул мужчин внутри дома.

За первым входом, прямо под пастью отвратительной маски, обнаружился еще один, поуже первого и с двух сторон выкрашенный красной краской. Это оказалось нижней частью другой резной фигуры, на этот раз женщины с выбритой головой и огромными грудями, торчавшими прямо над нами. Талия ее была тонкой, ноги раздвинуты, а проем, через который мы входили, изображал гигантскую алую вульву. Фен, не говоря ни слова, шагнул внутрь.

Я помедлил, разглядывая, как эта штука сделана.

– Послушайте, – сказал Фен. – Я уважаю местные правила конфиденциальности. Женщинам в этот дом вход заказан. Поэтому не надо рассказывать Нелл о том, что вы здесь увидите. А то заведется на пустом месте.

Атмосфера внутри мужского церемониального дома ничем не отличалась от любого клуба в Кембридже. Такие же приглушенные разговоры, такие же группки в разных концах помещения, та же непринужденность. Но только для членов клуба. Даже Фен, которого меньше всего беспокоили проблемы собственной уместности где бы то ни было, который всюду вел себя так, словно весь мир должен подстроиться под него, – даже он чувствовал себя неловко в центре длинной комнаты и нервно искал взглядом человека по имени Кануп. Кануп руководил работой художественных мастерских там, именно он решал, какие предметы нужно сохранить для племени, а какие продать, он устанавливал цены, снаряжал каноэ и вел учет нераспроданного. Когда-то он жил с женщиной киона, и когда Фен разыскал его, Кануп начал с восторгом разглагольствовать о величии искусства там и почему оно безусловно превосходит искусство киона и вообще любого другого племени в этих краях. Кануп был из тех, кто стремится привлечь ваше внимание и удержать его. На языке киона он говорил превосходно, и я был покорен его идеальным билингвизмом не меньше, чем его знаниями предмета. Я делал записи, как всегда в поле, с полной сосредоточенностью и такой же абсолютной неуверенностью, пригодятся ли они мне когда-нибудь. Фен довольно быстро растворился где-то в полумраке огромной комнаты. Через некоторое время голоса за моей спиной зазвучали громче, начался спор. Я заволновался, что проблемы возникли из-за моего присутствия в доме, но, с трудом оторвавшись от Канупа, не отводившего от меня глаз, увидел, что общее внимание сосредоточено на темной нише в глубине помещения, где, собственно, и скрылся Фен. Я не видел, что он там делал и с кем.

– Что там происходило? – поинтересовался я по пути домой.

– Ничего.

– Но что вы делали?

– Ничего. Отдыхал. Ждал вас.

Но он лгал и нимало не заботился скрывать это.

21

Когда мы вернулись домой, лампы были зажжены, а Нелл, с большим календарем на коленях, сидела на полу, в кольце распечатанных конвертов.

Фен плюхнулся на диван.

– Ну как, еще не получила свою Нобелевку, Нелли?