Эйлин

В тот день, прежде чем уйти из «Мурхеда», я допила вермут, хранившийся в моем шкафчике, потом заехала в винный магазин, чтобы купить джин и пиво для отца и еще одну бутылку вермута себе. Мне нужно было выпить перед тем, как встретиться с Ребеккой в «О’Хара» — настолько я нервничала. Дома я поставила пакет с выпивкой рядом с креслом отца — тот спал, прижавшись щекой к обивке, приподняв брови и сморщив нос; тело его под фланелевым халатом казалось неуклюжим, нелепо изогнутым. Я как можно тише проскользнула в душ. Скажу вам прямо: я не была лесбиянкой. Но меня тянуло к Ребекке, я жаждала ее внимания и одобрения, я восхищалась ею. Это можно было назвать увлечением. На месте Ребекки вполне могли оказаться Марлон Брандо или Джеймс Дин, Элвис Пресли, Мэрилин Монро. В таком обществе любой нормальный человек захочет хорошо выглядеть и пахнуть. Я беспокоилась — что будет, если Ребекка решит придвинуться ближе ко мне, как придвинулась она к Ли? Вдруг она учует, что у меня месячные и что я не помылась? Вдруг она уже учуяла это, но не сказала ничего? Как мне понять, почувствовала она этот запах или нет, и как мне притвориться, будто я не знаю, что она это учуяла? Мои бедные интимные места… Готовность моего тела зачать ребенка казалась мне постыдной и вульгарной, и я чувствовала, что если Ребекка узнает о моей менструации, для меня это будет унижением. Я просто умру. С такими мыслями я терла свое тело мочалкой.

Выйдя из душа, я обмотала голову полотенцем и прислушалась к сопению отца, доносящемуся из кухни, надеясь, что я сумею выскользнуть наружу, ничего ему не объясняя. Самой дивной песней, которую я когда-либо слышала, была тишина в доме в тот вечер — лишь тихо пощелкивали батареи, да завывал снаружи ветер. Как обычно, я пошла одеваться к гардеробу матери, выбрав то, что, по моему мнению, выглядело хорошо: черное шерстяное платье с высоким воротником, с вышивкой из золотых листьев по кромке. Я причесала все еще влажные волосы, нанесла на губы новую помаду, натянула свежие краденые колготки, потом в замешательстве остановилась перед шкафчиком, полным обуви матери — на полразмера больше, чем у меня. У меня самой были только поношенные туфли и боты, поэтому я решила обуться в боты. Они придавали мне глупый и неуклюжий вид, но, в конце концов, была зима. Из верхней зимней одежды матери я выбрала черную пелерину с капюшоном, схватила свою сумочку, аккуратно прикрыла дверь и помчалась к машине. Было так холодно, что когда я вышла на подъездную дорожку, мои волосы уже смерзлись прядями. Они пощелкивали меня по ушам, словно мертвые насекомые, пока я вела машину с закрытыми окнами, стараясь пореже дышать. Я остановилась под разбитым уличным фонарем напротив «О’Хара», поправила помаду, глядя в зеркало заднего вида, и, оскальзываясь на льду, поспешила в бар.

Когда я открыла дверь в темное теплое помещение, Ребекка уже была там — сидела на высоком барном табурете, скрестив ноги, лицом к столу, за которым устроились четверо неопрятного вида молодых людей. Все они, казалось, немного потели, улыбались, по-юношески нервничали и потягивали пиво. На них были плотные шерстяные куртки в синюю, серую или красную клетку и вязаные шапки — или плотно сидящие на голове, или с клапанами, прикрывающими уши. Лица у них были красные и шершавые от ветра, солнца и холода. Все четверо слушали, как Ребекка рассказывает о чем-то — я не слышала о чем.

— О, Эйлин! — воскликнула она, прервавшись.

Ее голос прозвучал в дыму, перекрывая рождественские песни, которые играл музыкальный автомат — то ли Перри Комо, то ли Фрэнк Синатра, я не разбиралась тогда. Сидящие за столом мужчины замерли, все они смотрели на Ребекку, и никто — на меня, но я все равно чувствовала себя важной персоной, даже знаменитостью. Ребекка развернулась на барной табуретке, не обращая внимания на почитателей, и махнула мне рукой — как если б мы были подругами, наконец-то встретившимися после долгой разлуки, как если б она стояла, прислонившись к палубному ограждению романтического океанского лайнера, и жаждала наконец-то наглядеться на меня и поговорить обо всем на свете. Ребекка пила мартини, и я присмотрелась к тому, как она держит бокал — тремя пальцами, оттопырив указательный и мизинец, словно на светском рауте. В «О’Хара» она была совершенно не к месту. Она была одета в тот же самый наряд, в котором была на работе, однако заплела волосы в косу. Пальто ее лежало поперек сиденья соседнего табурета. Когда я подошла, Ребекка опять развернулась, взяла пальто и переложила на другой стул, слева от нее, где уже лежала меховая шапка и кожаные перчатки.

— Я заняла для тебя место, — пояснила она, — на тот случай, если кто-то пожелает подсесть, понимаешь? Ну, присаживайся. Что будешь пить?

— Наверное, пиво, — ответила я.

— Пиво, как скромно, — отозвалась Ребекка.