Эйнемида III. Надежда на весну.

Наконец, всё готово. Рабы собраны в дорогу, вещи, что не распроданы за ненадобностью, погружены на мулов, дом заперт и опечатан, ибо те шесть лет, что изгнанник обязан провести за пределами Эсхелина, его имущество охраняется самим государством. У ворот дома собралась толпа провожающих с пальмовыми листьями в руках, а друзья, наряженные в лучшие одежды, сопровождали Исократа точно свита, так что происходящее, к вящей злости недоброжелателей, напоминало скорее не проводы изгнанника, а свадьбу.

– Что ж, прощай, – Эрептолем подошёл в числе первых и обнял Исократа. – Мне жаль, что так вышло.

– Мне тоже, – улыбнулся изгнанник, – но так решил народ.

– Народ… – выдохнул сквозь зубы Ястреб. – И куда ты теперь?

– До весны – в Лаиссу. Поживу у гостеприимца, а там посмотрим. Может куплю какой дом.

– Ну, желаю тебе удачи, Исократ, и да направит Беспристрастный твой путь.

– И твой, Эрептолем. Прошу, постарайся удержать народ от Неары…

– Боюсь, уже не получится. Народ верит в могущество Эфера и в удачу Гигия. Возьмём Неару – море будет наше. Признаться, я сам думаю об этом постоянно. Эфер – первый из полисов, город, избранный Эйленосом. Мы не можем терпеть неповиновения ни от кого. Все настоящие эферияне считают так, но я понимаю, что нападать на Неару сейчас опасно, а народ нет.

– Есть народы, для которых победы губительней поражений, – вздохнул Исократ. – Да не допустят боги, чтобы таковыми оказались и эферияне. Ну что ж, Эрептолем, прощай.

Распрощавшись со всеми и в последний раз взглянув на запертые ворота своего дома, Исократ решительно устремился прочь. Щёлкнул бич погонщика, и караван изгнанника медленно потянулся к Пелезийским воротам.

Глава XVIII

Скинув куртку с усталых плеч, сняв штаны и пропитанную потом рубаху, Кинана укутала обнажённое тело тонким чистым полотном и подсела к жаровне, с наслаждением грея озябшие руки. Хотелось вымыться, хотелось, гарпия его побери, напиться, но жуткий и бесконечно долгий день вытянул все силы, оставив лишь самую малость на то, чтобы протянуть тонкие пальцы к теплу и тупо смотреть на огонь. И всё-таки напиться придётся. Слишком ноют натруженные мышцы, слишком ярко стоят перед глазами оскаленая звериная пасть, трупы на припорошенной снегом земле и исступлённое лицо Гезевры. Лицо матери, проклинающей сына.

В дверь тихо постучали. Долгие несколько мгновений Кинана боролась с искушением притвориться глухой, затем тяжело вздохнула и, набросив поверх голого тела просторный меховой плащ, направилась к двери.

Она ожидала увидеть Аркиппа со срочными новостями либо рабыню с тёплыми одеялами, но на пороге, со свечой в руке, предстал Велевойс. Как был на устроеном по случаю удачной охоты пиру: в красной куртке с орлиными перьями и красных штанах, перевитых хитрой шнуровкой. Выражение его лица было странным.

– Что тебе угодно, вождь, – устало спросила царица.

– Ты позволишь войти?

Кинана отступила, давая проход. Верховный вождь несколько нерешительно прошёл в комнату и с любопытством огляделся. Его взгляд остановился на завёрнутой в плащ девушке, терпеливо ожидающей продолжения.

– Я пришёл объясниться, – сообщил он. – Не хочу, чтобы между нами были недомолвки…

– Ты с самого начала собирался их убить, – спокойно сказала Кинана.

– Я думал об этом, – кивнул Велевойс. – Они считали, что могут взять мою жизнь безнаказанно. Виноват ли я в том, что был готов к этому?

– Почему этот Зорак перешёл на твою сторону?

– Потому, что Гослов был глуп. Он считал, что, если оскорбить человека, тот останется верен. Отказался женить Левереза на дочери Зорака, а потом доверил ему свою спину. Зорак не зря вызвался участвовать в этой охоте…

– Ты собирался их убить с самого начала, – уверенно кивнула Кинана.

– Я дал им возможность. Если бы они покорились, им бы не причинили вреда. Если бы Леверез потребовал поединок, он бы его получил. Они поступили иначе. Ты винишь меня в том, что я не дал себя убить?

– И тебя не страшит проклятье матери?

– Может ли та, что собиралась убить сына, называться матерью? – вопросом на вопрос ответил Велевойс. В его словах послышалась совершенно детская обида.

Это Кинана остановила руку вождя с чашей, поданой матерью вернувшемуся с охоты сыну. Это она бросила в вино мойранский камень, с шипением задымившийся на глазах у оторопевших вождей. И это тогда, воздев руку с растопыренными гребнем пальцами, мать вождя изрекла своё проклятие. На сына, и на неё, Кинану. «Трижды проклятая, трижды предавшая и трижды благословенная…» Начало положено, так, Неистовая? Проклятие чужой женщины из варварских земель на краю света и жгущее под левой ключицей благословение, с каким не нужно никаких проклятий. Ещё два раза по паре и три предательства – остаётся гадать, смогут ли они оказаться ещё поганее первых.

– Ты сделал, что сделал, и судить тебя я не стану, – Кинана усмехнулась. – Так значит эта прекрасная шкура, что ты мне вручил, всего лишь приманка? Подначка для врагов? Ты мудр, вождь Велевойс, очень мудр.