Её имена (сборник)

Снился Алеша Парщиков, но не он – звездный хамелеон
мерно раскачивался вместе с космосом на рессорных лапах,
обмениваясь образчиками возможной среды обитания —
вдох на выдохе. Тьма под ним двигалась, как эскалатор,
в разные стороны, и где-то вверху, далеко, на выходе —
мушка светящаяся трепетала, он мог бы одним плевком
взять ее. Медлил язык, и глаза назначали свидания —
каждый свое, множились женщины сред и мужчины суббот,
сад не пойми чьих друзей, как зарница, по небу метался,
тазовой костью под ними обломок вращался, как колизей.
Где-то, совсем на краю выживания зренья и пенья комет,
видел себя он, Алеша, – живого – как слово —
которого нет.

«Вот один. В полутьме…»

Вот один. В полутьме:
нарушение равновесья
через оползни зренья,
когда тени от веток
скользят под ногой.
Где ж стоит это дерево? —
ни земли под ним нет,
ни источника света,
ни ветра.
Может, даже и нет его,
только тени колеблются.
Но откуда и в ком
это легкое сердцекруженье?
Почему всё плывет,
и так трудно идти?
И так зыбко,
так приблизительно всё,
не единственно.
И невесомо. И смертно.
Или это не тени, а строчки.
Аркадий.

А другой —

в чистом поле
без поля,
без края,
но с преданным псом:
взмах руки —
в упоении пес исчезает.
Но только куда,
если нет ни пути, ни имен
в той седьмой стороне?
И откуда
возвращается,
преображенный,
к ноге?
Если нету
ни поля, ни взмаха,
ни пса.
И не видно ни зги.
Только строчки.
Алеша.

«Дни токуют, как глухари …»

Дни токуют, как глухари —
где-то там, на деревьях жизни.
А сам лежишь, недвижим,
и пальцем пошевелить не можешь.
Но всё слышишь, дышишь,
только веки тяжелые.
Так бывает, когда жалит змея,
но не всякая, – вроде крайта:
где-то к исходу второго часа
начинает плавиться и искрить —
там, внутри, далеко под тобой,
как ночной город,
но огни не болят,
и следа от укуса нет,
да и не было никакой змеи.
Свет ли божий,
или близкие водят лучом по зрачку?
Яд не трогает мозг.
Ужаленные обездвижены,
но в сознании,
они слышат тебя,
просто отнято всё, чем могли
дать понять, что они еще здесь.
Их хоронят, сжигают – живых.
Или вот, как бывает с природой:
стоит и смотрит в пустоту
остекленевшим взглядом,
и шевельнуть не может
ни светом, ни тобой.
И с ней судьба твоя, спиной
к тебе, перебирает рифмы,
как воду пожилая нимфа.
Короткая, но дивная пора беззвучно
свернулась кольцами. И птица,
как Тютчев, отвлекает от гнезда —
которого и не было – молчаньем.

«Радуйся, суслик, радуйся, Иов, радуйся, полевая кашка…»