Её имена (сборник)

Что-то тебе снилось тогда, что-то важное очень, не помнишь? Ты ведь потом мне рассказывала… Как же это собрать? Как же собрать всю эту жизнь? Все так разбросано в ней, да, как тело Озириса на том свете. Так оно, видно, и происходит: думаем, что живем, а потом не собрать. Это, наверно, и станет участью – там: собирание жизни, вечное.

А потом ты стирала наши вещички, стояла в сорочке у самой кромки, а вода ледяная, бела от холода, и дельфины выметывались из реки и грузно заваливались, чуть набок. И пар над нею стелился, и дальние острова – кружевом. А потом мы легли.

А она все кричала, порывами, и вдруг стихла. Солнце было таким же белесым и рваным, как и земля с рекой. Верней, его не было, солнца, будто забелено. И смеркалось уже. Мы сидели, глядя на реку, безвидную, как на полпути к сотворенью.

И вдруг лодочка выплыла из той лагуны, откуда крик доносился. Лодочка – узкая, черная, кривенькая, и поплыла по теченью. А в ней никого.

«Я вот что хочу сказать тебе…»

Я вот что хочу сказать тебе…
Но каждое слово ранено – ни выжить, ни умереть.
Особенно это «тебе». Которой давно уж нет.
А я тобой обжигаюсь – как жизнью.
Которая там теперь, где от нас зиянье.
Вот ведь,
если бы в опыте нашем было больше людского…
Легче, наверно, когда где-то вдали – огни, жилье…
Помнишь, у Кафки, егерь Гракх говорит на барке
между двумя мирами:
никто не прочтет то, что я напишу.
Вот об этом я.
Ты-то, похоже, выжила.
Да и то – как сказать – ты ли.
В сыне ли.
Как под воду ушедшая, в эту теплую тьму —
в живот.
Там и выжила. Под другим именем.
Да и кто окликнет?
Только то, что нас помнит – нас двоих как одно.
Нет его,
есть рассеченное надвое и запекшееся по краю.
Половиной рта говорю, а вторую чувствую,
будто наркоз не отойдет никак.
Я не знаю
ни кто ты,
ни что происходит на второй половине лица —
той, что выжила,
ни какой тебе ангел накладывал швы.
Что ж теперь?
Помнишь, вымерли все,
и осталась одна – с этим именем дивным…
да, Кристина Кальдерон де ла Барка —
последний носитель языка яганов,
живет там, на Огненной земле,
и не с кем ей перемолвиться, представь, говорю.
А ты: очень даже себе представляю —
я себе снюсь ею.
Помнишь, как мы в лес уходили —
как последние дети на свете.
И чем дальше от мира,
тем ближе к сердцебиенью того,
что людей сторонится.
Назовем это жизнью.
Как она к нам приглядывалась поначалу,
эта черта невозврата.
Будто в космос открытый, мы шли в этот лес.
А потом,
в наступившей зиме тишины,
вдруг твой голос —
из дали такой, что уже и не снилось,
будто ждали нас эти слова
целый век, чтобы мы их сказали:
«Может быть, тот лес – душа твоя,
может быть, тот лес – любовь моя,
или, может быть, когда умрем,
мы в тот лес направимся вдвоем».

«В тишайшем воздушном окопе…»