Её имена (сборник)

у шамшана в теплом людском пепле?
Вода свинцовая, маслянистая, цветы в ней
плавают меленькие, как изорванные письма.
Солнце садилось. Мальчик на веслах,
змей бумажный у него за спиной в лодке.
Ткнулись в берег, костры горят. Мальчик
пересел на корму. И стемнело внезапно,
да? Ты укуталась в шаль вишневую,
на плечо мне склонила голову. И глядели
в огонь. Я, вернее. А ты? Два их было.
В ближнем костре лежала женщина,
разгорался он, жаром нас обдавало.
300 килограмм дерева на одно тело,
священный баньян, твердое, калорийное.
Я видел, как дрогнула у нее рука, пальцы,
как заголились губы, как лицо ее лопнуло,
нет, нехотя так оплавилось, раскроилось.
Две трети дров – под ней, треть – над,
она на спине, в середине. Осматривался огонь,
тот еще, неугасимый. Дерево наружу горит,
а человек – внутрь. Да, осматривался,
уравниваясь между ними. Ты ладонью лицо
прикрывала от жара. В лодку к нам перешел…
Как же зовут их? Этих опекунов смерти,
браминов неприкасаемых, этих изгоев
с божественным проклятым даром, звенящим,
как цепь, по наследству. Не помнишь?
В лодку к нам перешел, и мы говорили,
но больше молчали. Он порой отлучался,
чтобы поправить обваливающийся костер —
вышагивая из лодки в теплый текучий пепел,
ты трогала эту воду рукой? Нет, ладонь твоя
у меня на коленях, другой ты лицо прикрывала.
Там, за женщиной, догорал мужчина. Собственно,
и не скажешь уже, кто. 84 тысячи перерождений.
Но если сожжен в Варанаси, можно и избежать.
Я смотрел на тот призрачный дом в полутьме,
в который веками идут неимущие со всей Индии
и ложатся в пустых коридорах – ждут свою смерть.
А этот – как же их звать? – обходит его этажи
на рассвете и собирает их – тех, кто дождался.
Но ложатся не все, иные стоят у зияющих окон
и глядят на костры, на реку. На нас с тобой.
Видишь? Не жгут, говорит, святых и младенцев,
укушенных коброй не жгут… И кого-то еще.
Агхори сидит на стене, медитирует на огонь,
неподвижно, неделями, заряжается смертью,
в черном весь, а тюрбан фиолетов, и на шее его —
ожерелье из косточек. Пёс его бродит в воде,
принюхивается к махакале, оглядываясь на него.
Мы молчим, разговариваем. Первая бездна, вторая,
он говорит, между ними – два ветра, густая вода…
Нет, не так. Мир и не-мир, а меж ними – густая вода,
ветер тонкий и ветер густой. Где-то на уровне бедер.
А над ними – акаши, откуда плывут наши судьбы.
Так и было. Только оно растянулось на годы.
И рука твоя дрогнула, и кроилось лицо…
Я держался еще, или что-то держалось во мне,
когда все полыхнуло и скрыло меня. А потом,
когда мы догорели и сгребли нас в цветущую воду,
мы поплыли, мутясь, расходясь и сходясь…
Только то, что держалось во мне и в тебе,
видно, где-то осталось. Ни в огне, ни в воде.
Два мана сандала, четыре мана топленого масла,
он говорит, пять серов кафары, полтора сера алое
и десять ман твердого дерева. Мальчик,
вернувшись, выходит из лодки
и запускает бумажное солнце.