Её саада

Начала носить широкие штаны и платье до лодыжек, тюрбан с пером и изумрудами или круглую шапочку-фотазу4, укладывала волосы по-турецки. Зачем? Сил сопротивляться обстоятельствам не было. Она полнела с каждым днём и отекала по утрам, становилась все более пышной, как и окружавшие её одалиски. Лицо ее было теперь сероватого цвета, ещё бледнее, чем раньше, и она больше напоминала труп, чем живого человека.

Из покоев почти не выходила, да и кому она была нужна? Но вскоре случилось то, чего она боялась больше всего – стало плохо утром. Нет, этого не могло быть. А на следующее утро ее вновь стошнило, а потом опять и опять… И что только она не делала, как ни пыталась и убедить себя, что съела что-то не то, главная калфа5, навещавшая её раз в несколько дней, не могла не заметить ее изменений в её самочувствии. Позвали лекаршу.

Пышная, пышущая здоровьем Хатиджа совмещала в себе профессии главного врача гарема и акушерки. Наверное, ее было бы не отличить от остальных женщин, если бы не какой-то тёплый, родной запах, напоминающий об объятиях матери, и звонкий жизнерадостный голос. Она улыбалась приветливо, и, пожалуй, была единственной женщиной в гареме, не разучившейся смеяться. Осмотр был болезненным и неприятным. Встав и встряхнув руки, лекарша сказала:

– Поздравляю, госпожа. У Нилюфер-хатун и Аспорчи-хатун появилась соперница! Дай Аллах, шехзаде6 родится, – она засмеялась, и смех ее напоминал водопад.

Феодора вздрогнула. Мысль никак не умещалась в голове. Беременна. Беременна ребёнком тирана, её насильника! И он, этот ребёнок, никогда не увидит ее родных краев, не услышит песен ее родины, не будет говорить на ее языке. Он будет ей чужим, и она чувствовала, что в каждом движении, в блеске глаз, она будет узнавать Орхана. Но что ей было делать? Идти к ведьме, избавляться от плода? Если узнают, то смерти не миновать. А жить предательски хотелось, хоть и смысла в этом не было, но, ведь когда лишаешься всего, последним умирает желание жить. Никто на самом деле не хочет умирать, даже если все очень, очень плохо; просто хочется избавиться от всех проблем разом, и единственное чудесное избавление, приходящее на ум – смерть.

– Феодора-хатун, да что же вы не радуетесь? Такое счастье, такая радость!

– Я беременна от моего насильника. Убейте меня, прошу! – голос был слабым и дрожащим, она словно истлевала, находясь в гареме.

– Не говори глупостей, хатун, – в покои зашла высокая, статная женщина, на ней было темно-синее энтари7, расшитое золотыми узорами, – не надо устраивать трагедию. Отныне это – твой супружеский долг. Детство закончилось. Привыкай.

Феодора с трудом сдерживала слёзы. Теперь пришло осознание того, что жертвой она ни для кого не была, ведь Орхан – её законный муж и может делать с ней все, что захочет.

Женщина в синем вошла в покои, и все склонили головы. За нею следовала свита из евнухов и служанок.

– Ты уже месяц в гареме, а так и не выходила из комнат. Сегодня жду тебя у себя. Хотя бы с другими жёнами познакомишься, – она развернулась и хотела уже уйти, как внезапно сказала, не поворачивая головы:

– Запомни, хатун, плод, что ты носишь, важнее тебя и твоей жизни. Не смей делать глупости. Не смей, – она окончательно удалилась, и служанка закрыла за ней дверь.

Хатиджа наклонилась к Феодоре и прошептала: «То была сестра султана, Фатьма-хатун. Она гаремом правит. Очень влияет на нашего повелителя.»

Глава 4

Шикарные покои, угловой диван, стоящий по периметру. На нем восседает роскошная, как и всегда, Фатьма-хатун в серебристых струящихся шальварах8 и бордовом энтари, расшитым цветами. На ней жемчужное колье с крупным бриллиантом. Яшмак9 не закрывает лица. О чем думает эта женщина? Сложно сказать. На лице её печать суровости и строгости к себе, к близким, ко всему миру. Она, несомненно, умна, красива, да к тому же – принцесса. Завидная партия, но только волосы её уже совсем седые, а счастья она так и не испытала. Свадьба, вдова, свадьба, и снова вдова. Она в чём-то понимала Феодору, но опуститься до того, чтобы выражать сочувствие какой-то гяурке10, пускай и принцессе – да ни за что!

В команту вошла женщина, тихо произнеся:

– Госпожа, Ваши племянники желали увидеть Вас.

– Входи, Аспорча, входи. Детей отправь спать. Феодора придёт, – сказала Фатьма, прекрасно зная, что её собеседница все время прикрывает своё любопытство детьми.

Аспорча скривилась, как будто почувствовала смрад, и высокомерно произнесла:

– Зачем? Пусть сидит в своих покоях. Она же принцесса, как никак, к чему ей с рабами-иноверцами встречаться?

– Замолчи. Вы для меня равны. К тому же она беременна, скоро станет султаншей не на словах. И чтобы без выходок, поняла? – наверное, Аспорче Фатьма благоволила куда больше, чем Нилюфер, и последнюю за такие слова та бы хорошо проучила, но с матерью шехзаде Ибрагима вела себя куда миролюбивее.