Екатерина Дашкова

Княгиня занимала должность 11 лет, одновременно с директорством в Петербургской академии. Следует особо подчеркнуть, что она не получала дополнительного жалованья к уже определенному в три тысячи рублей. «Учреждение Российской академии и быстрота, с которой двигалось составление первого у нас словаря, стояли в зависимости исключительно от моего патриотизма и энергии»^{767}. А ведь вместе с Дашковой трудились такие корифеи культуры того времени, как Державин, Херасков, Львов, Ржевский, Фонвизин, Княжнин, Болтин, Щербатов. Покровительство, в том числе финансовое и административное, оказывали Потемкин, Шувалов, Безбородко, Елагин, Храповицкий. Однако усилия этих людей следовало объединять и направлять, княгиня прекрасно справилась с задачей.

Торжественное открытие Российской академии состоялось 21 октября 1783 года. Княгиня произнесла речь, выдержанную в просвещенческом духе и начинавшуюся с похвалы «лучезарному свету всеавгустейшей нашей покровительницы», чье попечение о благе страны и есть «вина настоящего собрания»^{768}. Такая прямая лесть показалась присутствующим неуместной и вызвала смешки. Екатерина Романовна слишком долго отсутствовала. Славословия в стиле ломоносовской «Оды на восшествие императрицы Елизаветы Петровны…» вышли из моды. Перед публикацией речи в «Ведомостях» Екатерина II лично вычеркнула из текста наиболее цветистые похвалы в свой адрес. Дело не в скромности, а в неуместности тона — общество развивалось, императрица умела уважать его новые предрассудки, как прежде уважала старые.

Дашкова — нет. Что неизбежно вело к болезненным ударам. И первым, кто дал княгине жестокий урок, был Лев Нарышкин — человек, которого считали аристократическим шутом монархини. Хорошо образованный, хотя пустой и далекий от мыслей о пользе своего существования, он почувствовал болевую точку и высмеял речь главы академии на малом эрмитажном собрании у императрицы. Хуже того, в журнале «Собеседник любителей российского слова» появились «Протоколы общества незнающих», пародировавшие собрания академии^{769}. Екатерина II отнеслась к этому сочинению как к шутке, но княгиня шуток не понимала и на следующем же заседании 11 ноября призвала академиков «противустоять насмешкам и невежеству».

Таковы подводные камни. На поверхности вода оставалась спокойной. Новое научное учреждение создавалось специально для составления «Словаря русского языка». Наша героиня погорячилась, сказав, что в России не существует правил: «Грамматика» М.В. Ломоносова признавалась основой правописания уже около полувека. Беда состояла в другом: «…нам приходится употреблять иностранные термины и слова, между тем, как соответствующие им русские выражения были гораздо сильнее и ярче».

Современному читателю покажется неожиданным, но такие слова, как «чувство» (sentiment), «удивление» (admiration), «гений» (genie), «честь» (honneur), «способность» (facult'e), «впечатлительный» (impressionnable), «храбрость» (bravoure), «мужество» (courage), «доблесть» (valeur), «неустрашимость» (vaillance) стали общеупотребительными только во второй половине XVIII века^{770}. До этого, по словам адмирала П.В. Чичагова, современники пользовались французскими эквивалентами.

«Высший свет во всем пытается подражать французам, — жаловалась гостившая у Дашковой уже в начале XIX века Кэтрин Уилмот. — Это настоящее забвение самих себя»^{771}. За «забвение самих себя» благородное сословие упрекали не только иностранные критики, но и отечественные патриотические писатели. Главными обвинениями были язык и воспитание, безоговорочно перенятые у французов. Но вот о чем обычно забывается: отличие образования два века назад от современного состояло в том, что иностранные языки не являлись одним из предметов — равным другим, например, истории, математике, географии и т. д. Они представляли собой как бы первую, базовую, ступень образования в целом. Не освоив их, невозможно было двигаться дальше. Отечественных преподавателей не хватало, а приглашенные иностранцы знакомили учеников с предметом на немецком, итальянском или французском языках. Большинство учебников, трудов по специальности, научной и беллетристической литературы было написано не по-русски.

Волей-неволей приходилось изучать четыре-пять иностранных языков. Но у этого процесса была и оборотная сторона. К 80-м годам XVIII века русский дворянин думал и говорил на французском легче и охотнее, чем на родном. «Мой отец, как и почти все образованные люди его времени, говорил более по-французски, — вспоминал князь П.А. Вяземский. — Жуковский… всегда удивлялся скорости, ловкости и меткости, с которыми в разговоре отец мой переводил на русскую речь мысли и обороты, которые, видимо, слагались в голове его на французском языке»^{772}.