Екатерина I

Статс-дамы выпроводили его. Берхгольц – проныра, любезник дамский – выведал у них и занёс в дневник, хранящийся тайно, предназначенный детям и внукам. Узнал и Горохов – глаза и уши светлейшего на левом берегу.

Доложил в тот же вечер.

– Государыня сердита – страсть. Ягужинский ушёл, словно побитый пёс.

Так и надо ему. Дошумелся! Хватило же наглости напиться, тревожить царицу…

– Потом куда делся?

– К голштинцу побежал. Отрезвел, верно, да струсил, теперь пороги учнёт обивать.

Зорок Горошек.

– Ходатаев ищет. Канючить будет. Добра наша матушка, а то бы… Сибирь заслужил паскудник. Ты примечай…

–Знамо, батя.

– Нам он паче вреден теперь. Ничего, шпагу выбьем у него. Завтра скажу государыне.

Адъютант усмехнулся понимающе, глянул на гравюру. Три шпаги схлестнулись. Лестница в некоем замке, высокий усатый кавалер, пятясь, отражает двух атакующих. Спины, пригнувшиеся коварно, перья на шляпах жирными рыжими мазками – типографщик переложил краски.

Секретов от Горошка нет – знает он, что написано латынью под этой схваткой. Изречение, которое князь сделал своим девизом, – отбиваясь, возвышается.

Нижний край гравюры, вправленной в рамку, подогнут – Варвара велела спрятать от посторонних глаз, урон для чести усмотрела в подписи боярская дочь. Герой дуэли поднимается над врагами, отступая. В резиденции князя Священной Римской империи подобает славить победы.

Но борьба длится…

Спать лёг поздно, приняв успокоительное. Очнулся до рассвета, в ужасе. Кругом гудело, грохотало, рушился дом. Вспомнил – первое апреля… Трезвонит княжеская церковь, гремит Троицкий собор. Волей царицы все храмы столичные бьют в набат.

– Чуть с постели не скинула, матушка, – ворчал Данилыч, ополаскивая лицо. – Просвещаешь нас, дикарей. Бух – и мы европейцы! Народ-то перебулгачила.

В Зимнем сюрприз этот у всех на устах – забава шаркунам, смех. Светлейшего натужное веселье, в угоду августейшей хозяйке, удручало. Полагается и ему аплодировать сему ночному дивертисменту. Нет, владычица, уволь!

– С Пашкой что делать будем?

Спросил с ходу. Отнял праздник у Екатерины, улыбка её, поначалу приветливая, охладевала.

– Мало спал, Александр? Ах, майн кинд![289] Много спать нехорошо. Морген штунде[290]…

Утренний час золотой, известна пословица. Государь за правило взял. Трудов ради, не забавы…

– Тебе потешки… Я вовсе не спал, матушка. Распустила ты вожжи. При государе посмел бы разве…

Подтянула одеяло, села прямее. Показала на подушки – поправь, мол. Повинуясь жестам самодержицы, он налил в стаканы венгерского – ей и себе.

– Вы два петуха.

– Он и Апраксина обидел, пёс бешеный. Избавь нас, мать моя! Тебя, должно, не боится, вот и бросается на преданных слуг твоих.

Последнее задело, посуровела.

– Арестовать вели, – наступал князь. – Посадить на хлеб, на воду. И прочь из Питера.

Ответила со скукой в голосе – вызовет она Ягужинского, наказанье определит сама. В советах более не нуждается. Поблажки никто не получит.

Данилыч пригубил вино, стакан опустил со стуком. Екатерина тряслась от беззвучного смеха, полуприкрытая грудь колыхалась, выпирала из корсажа.

– Допей!

Как царь, бывало… Осушил покорно, единым духом. Царица смотрела ласково. Новое что-то в ней сегодня, конец траура, что ли?

Шторы не сменила, однако… Та же лиловая грусть осенила князя и в пятый день апреля, когда явился поздравить её величество с днём рождения. Одета была в чёрное, но траур менее строг, огни рубинов на груди, на запястьях, на пальцах. Вступали в спальню вереницей, каждого, выслушав, потчевала чаркой любимого венгерского. Потом учинила при закрытых дверях разбирательство.

Истцы жаловались сбивчиво, царица притопывала, торопила – извещена о скандале предовольно. Ягужинский был лишён угощенья и вид имел приговорённого. Приказала подойти поближе, ещё ближе и сильно щёлкнула по лбу:

– Проси прощенья!

Пробормотал, поклонился Апраксину, светлейшему – и снова щелчок, аккурат в то же место.

– Ещё! Говори!

И так несколько раз. Генерал-прокурор стонал, вскрикивал – поначалу притворно, затем от боли. Взмолился, прижал ладони ко лбу, пал на колени. В заключение, к досаде Данилыча, приказала мириться.

Прощён Пашка, но условно. Взяла письменное обещание – не напиваться. «Если ему случится оскорбить кого-либо в пьяном состоянии, то он согласен считать себя виновным за все свои проступки», – записал Берхгольц. А дружбы нет и не будет у князя и Ягужинского, «потому что с давних пор между ними существует такая антипатия и такое скрытое озлобление, что полное и чистосердечное примирение их весьма и весьма сомнительно».

Дёшево отделался Пашка. Одно утешенье – высочайше обещано отправить в Польшу. Должность пока занята – месяц-другой проволынит тут. Ногтями будет цепляться за генерал-прокурорское кресло, а женский нрав непредсказуем.

Следить за Пашкой, следить…

На кого надеяться можно? Только на преданных слуг, выращенных в доме, обязанных благодетелю. Горохов является с левого берега почти ежедневно, докладывает: