Екатерина I

Печатая шаг, прошёл перед собранием Александр Данилович, выбирая себе место. Усмехнулся, перехватив ненавидящий взгляд Репнина. Медлит фельдмаршал с отъездом. Но уж недолго терпеть его… Голицын прикрыл веки, непроницаем. Василий Нарышкин полирует подушечкой ногти – ух, старательно! Вся тут боярская троица, главари супротивного стана.

– Матушка наша милостива… Решпект[283] нам оказывает… А мне приказано наши суждения нижайше донести.

Пока всё идёт как надо. Без него не начали. Головкин смотрит вопросительно – не уступает президентство на консилии. Нет, излишняя жертва. Князь сел рядом, подвинул канцлеру звонок. Ферапошка откашлялся, разгладил пачку листов, обмусоленных за годы, – память господ надобно освежить.

Запел Ферапошка.

– Отныне и впредь навсегда между Её Императорским Величеством Всероссийским, Его католическим величеством, Его Британским величеством будут существовать искренняя и неизменная дружба и тесный союз.

Сановные зевают, чешутся, спорят – нарастает гул. Лишь Голицын, кажется, безучастен, дремотно прикрыл веки и всё чаще притягивает взгляд светлейшего. Противник скрытный, наружно приветливый – оттого и опаснейший. Что скажет сейчас?

– Пётр Алексеич, отец наш, – задребезжал фальцет, – искал концерна с Францией, искал же… Ноне оттоль длань просящая… Неужто отринем?

Ошеломил боярин. Был сторонником Вены, царевича звал на трон.

– А цесарь-то! – крикнул Репнин. – Вконец рассердим.

– Димитрий Михайлыч, полно тебе, – запричитал Долгорукий – Цезарю изменять? Этого не искал покойник… Не приказывал. Хоть бы и свадьба. Турок навалится, только и ждёт…

– Тогда не до свадьбы, – просипел Головкин.

Пункт о браке Елизаветы в договоре отсутствует, суждение о сём деликатном предмете в протокол не вносят. Умолчал и Голицын, продолжая речь.

– Что ж, цесарь. Прозывается алеат[284]. Рать какую нам посылал разве – роту хотя бы? Алексея же прятал, прятал… Что на уме было? Государыню нашу обидел. Пошто не величает, как надлежит? Она титул императрицы законно носит. Я Кампредону говорил – благословен грядущий с миром. А кондисьоны[285] его…

Заковыристая у Голицына речь – церковность мешает с иностранщиной. А человек просвещённый. Будучи губернатором в Киеве, привечал у себя живописцев, пиитов, поощрял печатанье книг и обученье разным наукам. По царскому веленью разорил Запорожскую сечь как очаг бунта, но в час смерти Петра бунтовал сам, требуя регентства при малолетнем наследнике. Отчего же он, заядлый противник монаршего своевольства, вдруг узрел мудрость в женском капризе? Явный же совершил вольт-фас… Светлейший спросил мысленно и ответил себе – дальний прицел у боярина. Доверие царицы добывает себе.

– Кондисьоны француза… – и Голицын обратился к Остерману. – Ты, Андрей Иваныч, востёр. Что француз нам намолотил, ты перелопатишь да просеешь, где мило, где гнило…

Говорок деревенский, врастяжку, московский – мужичок-простачок да и только. Вице-канцлер кивнул два раза – слышу, дескать – и не ответил. Взбил воротник епанчи, трётся щекой об него, постанывает. Зубы болят? Уловка обычная – выжидает лукавец.

Умён, бескорыстен, дипломат величайший – так аттестует Европа безродного вестфальца.

Без тени стеснения рассказывает он о себе – сын пастора, в юности причетник в кирке, скопив гроши, поступил в университет, бедствовал, считался студентом способнейшим. А стороной про него доходило – ученье не кончил, подрался на дуэли, убил соперника и бежал из Иены, укрылся в Амстердаме. Случай свёл с Крюйсом[286] – бывалый мореход, старший такелажник порта нанялся к царю и взял юношу с собой.

Россия, неведомая Россия, манившая прежде мехами соболей, горностаев, куниц, стала при Петре страной удивительных карьер. Крюйс достиг звания вице-адмирала, порадела Фортуна и его секретарю. Однажды царю подали бумагу, составленную складно, красиво, убедительно. Кто писал?

– Я смог испробовать себя. О, благодетель-царь умел отличать талант!

«Пробовать» – первое русское слово, усвоенное Остерманом, такое похожее на немецкое «пробирен», и произносит он его, облизывая сухие, аскетически бледные губы. Его пробуют, он пробует себя и других.

– Когда ты лезешь на дерево, – учит он, – ты не сразу опираешься на ветку.

Сперва переводчик Посольского приказа, а вскорости его секретарь, затем член русской миссии в Ништадте, на мирной конференции. Блеснул ловкостью, тонким обхождением, затмив многих высокородных, старался немало, дабы с вящей выгодой заключить с Швецией трактат. Ни разу не треснула ветка под ним… Царь произвёл в бароны, сосватал красавицу из благородной русской фамилии. В долгу не остался вестфалец – второй родиной признал Россию, трону верен беззаветно. Иностранцы пытались подкупить – отступали с конфузом.

Почти без ошибок говорит по-русски Генрих Иоганн, в просторечье Андрей Иваныч, ныне вице-канцлер государства. Доволен ли? Стремится ли выше по древу карьеры? Петербург гадает.

– Чем выше, тем тоньше ствол, – философствует он. – И ветки слабее. Свалишься – шею сломаешь.