Екатерина I

Её величество задержалась на кухне. Кондитер украшал торты для новобрачных, выводил кремом эмблемы и надписи. Заспорила с ним, потом вспомнила рецепт глинтвейна. Воспитанница пастора любила стряпать, потчевать и сама была сластёна.

Платье тёмно-лиловое, с белым вставным лифом – полутраурное. Расцеловала герцога, Анну, благословила. Надела на шею дочери орден Святой Екатерины и тут же Бутурлину – за выручку в ту январскую ночь – орден Андрея Первозванного. Затем той же награды удостоила Бассевича, млеющего от восторга. Ледяная покорность Анны сковывала.

Глазеющий люд между тем стекался к пристани, куда пригнали восемнадцативёсельную ладью – царицын подарок голштинцу. Флаги, вымпелы, навес на точёных ножках, укрытый бархатом и парчой, медные пушечки по бортам, на носу голая девка крылатая, а где вход, там воротца, увитые цветами, с вензелем молодых.

– Добра государыня…

– Зять – он взять любит.

– Дают, так бери!

Густеет толпа, гвардейцы орут, тараня путь господам, жезл обер-маршала искрится, пляшет над головами. Никого не задел, не ушиб. Про Меншикова известно – он с вельможами задирист, а с простым народом приветлив. Его и окликнуть можно – ответить не погнушается.

– Увезут царевну нашу?

– Мужнина воля. Нитка за иголкой.

– Он крещёный али нет?

– Сморозил ты… Королю отдаём – султану, что ли? Ну-кась, «ура» жениху с невестой! Не слышу… Али уши заложило? Писк ребячий… Ну-кась гаркнем на весь Питер!

И бросился обратно в сад, торопить поезжан. Младшие Меншиковы разбрелись. Сашка аукается с матерью и – шмыг в кусты: раздерёт одежду! Пора остепениться – в штате её величества состоит. Отец изловил, смеясь шлёпнул десятилетнего камергера по мягкому месту. Александра тоже дитя ещё, хоть двенадцать почти – вот уж и забрызгалась в луже госпожа фрейлина. Нашли время в прятки играть…

Дочери обе на выданье, но только Мария – ей скоро четырнадцать – вступает в разум. Рослая, белотелая, ни малейшего сходства с резвой чернушкой-сестрой. Отцовский высокий лоб, его серо-голубые глаза, но спокойные, их редко зажигает веселье или гнев, движения размеренные, этикет соблюдает свято. Заучилась, – считает двор. Но в тихом омуте… очнутся ещё черти, таящиеся в гордячке-княжне.

После траура семейство впервые на людях, Дарьюшка шествует самодовольно, ведя своих чад. И как посажёная мать невесты твердит горожанам:

– Молитесь за царевну! Всевышний воздаст вам…

Кланяются питерцы Анне, крестятся, бабы жалеют – одна всплакнула, за ней другая.

– Чужому… Чужому-то пошто?

– Царь покойный наказал.

– Бедная… Там и помирать…

Карл Фридрих кидал деньги не скупясь, но тёплых чувств не вызвал. Апраксин – посажёный отец – опустошил карманы, за него болея. Забавлял Остерман – рылся в кошельке, порыжелом, истёртом, и выудил лишь пятак.

Ладья, набитая до предела, отчалила. Вереница посудин двинулась следом. Данилыч негодовал – дворяне развалились в лодках, гребут челядь да перевозчики. А заставлял же государь ходить на вёслах и под парусом. Обленились… Хиреет всё заведённое Петром.

Он задал бы перцу!

Негаданно – тучки в ясном небе. Окатило частым дождём. Женские особы завизжали, боронясь платками, накидками, веерами – капли залетали под навес. Дарьюшка, квохча, собой загораживала дочек, опадут волосы, потечёт краска. Окропило, унёсся дождь, торя по реке рябую дорожку. Утешил княгиню.

– На счастье, на счастье, – пророчила она. – Благая водица, животворная.

Сошли на правом берегу, оглушённые пальбою пушек с бастионов крепости, рёвом колоколов собора Святой Троицы – главного в столице, давшего имя и площади. Деревянный, срубленный прочно из толстенных брёвен, он – громовой запевала средь питерских храмов. Разгуделись колокола, сзывают людей. Данилыч подумал о дочерях – скоро и для них запоёт соборный металл, время-то мчится. Не прозевать, выбрать супруга достойного.

Есть один на примете…

В храме давка, от благовоний душно – Данилыч закашлял, украдкой ослабил галстук. В груди ёж колючий ворочается. Жезл натрудил руку – в правой надо держать, только в правой. Грозит зеваке, ступившему на персидский ковёр, – брысь, подайся! Шире дорогу молодым!

Царевна перед аналоем будто статуя, герцог сбычился, моргает, пригибается – непонятны глаголы иерея, кажись, по голове бьют его. Надевая кольцо на палец суженой, замешкался, чуть не выронил, она же словно не заметила, черты её, яко высеченные на слоновой кости, недвижны В церковном дыму удушающем, сладком, лоснятся лица шаферов, лихорадочно румяные, потные, – тяжко держать на весу короны.

Аминь! Обвенчана Анна с Карлом Фридрихом, Россия с Голштинией, а чай, и с Шлезвигом, и, более того, с Швецией. Воля государя исполнена.

Домой бы сейчас, прямо из церкви, да в мыльню и в постель. Впереди ещё пированье в Сале. В чахотку вгонит свадьба. Восторг выражай, кричи здравицы, тосты, пресекай бесчинство – на пару с Пашкой. Дружбу с ним являй… Ведь обещала всемилостивейшая отослать его за кордон – обманула, отнекивается. Ах, лишится двор кавалера-галанта, оскудеет!

Поздравил её, приложился к ручке.

– Конец, матушка, делу венец.