Екатерина I

– Ты понимаешь, Эльза? Если они взбунтуются… Если вдруг революция… Он позаботится о нас с тобой. В Швеции… В Голштинии, на худой конец…

– Благодарность, Кэтхен, редкое качество в наш век.

Увы, редкое. Папа говорил…

– Нет, нет, он так обязан мне.

Поведала то, что не откроет никому другому, ни единой душе. Задуманное давно… Эльза Глюк, сводная сестра – тайн от неё нет.

Летний дом опустел – лишь несколько комнатных слуг осталось, прочие в Сале. Музыка несётся оттуда. Царица на минуту пожалела, что лишила себя удовольствия. Но ведь надо, надо… что ж, она вознаградит себя, устроит маленький спектакль.

– Холла[305], Лизхен! Валерьянки!

Кошки мигом почуяли, сбежались на запах – вся пятёрка её величества. Испробовали угощенье – и началось … Живот надорвёшь, до чего забавны они, опьяневшие, до чего похожи бывают на людей. Чёрный кот – толстяк – чисто Апраксин. Государь прозвал… Нахохотались подруги, Эльза сварила кофе, Екатерина нарезала хлеб, сложила бутерброды – ломтик чёрного, ломтик белого, колбаса промеж, сыр немецкий, с тмином.

Потом императрица облачилась в траур полный, дабы выйти к народу, к войскам.

Ворота Летнего сада по её приказу распахнуты, входи любой. «Разных чинов люди пущены для гулянья», – не преминул заметить современник признательно. Господин в расшитом кафтане, купец в сапогах, смазанных дёгтем, работные в цеховых униформах, предписанных царём. Этот, шляпа котелком, длинный кафтан, пуговицы по белому обшлагу рукава, – из Арсенала. Тот с Литейного двора, делатель пушек, вид имеет военный – башмаки, чулки, кафтан солдатского покроя, короткий.

Новичок опускает глаза, проходя мимо обнажённой Дианы, старовер плюётся – камнем запустил бы, да полиция тут как тут, стережёт дорогие итальянские изделия. Стоят просвещенья ради. Царь повелел… Натура, Божье созданье – прекрасна.

Праздник в семье монаршей – праздник и для подданных. Тоже заповедь Петра. Екатерина улыбалась прохожим, строгим взглядом останавливала того, кто норовил повалиться в ноги. Запрещено царём. Вышла на луг, где выстроились гвардейцы.

«В то ж самое время отворили две фонтаны, которые текли винами красным и белым. И как Ея Императорское величество изволила гвардию всю в строю стоящую обойтить и пришед изволила стать посредине луга близь большого глобуса, и тогда начали солдаты гвардии стрелять беглым огнём…»

Немецкий глобус, подарок Петру, огромен – внутри сферы стол, кресла, сядут двенадцать человек, над ними свод яко небесный – Солнце, Луна, астры, блистающие золотом. Не забыла Екатерина наказ супруга – снова вынесена модель сия на Царицын луг, опять же просвещенья ради.

«…и после стрельбы все те солдаты к фонтанам, которыми пущено было вино, привожены поротно и довольствованы как питьём, так и ествами, для чего приготовлено было несколько жареных быков (со птицы) и баранов».

Туши на вертелах над кострами, повара в фартуках, орудуя топорами, увесистыми тесаками, отсекают куски, протягивают солдатам. Вино в бочке, именуемой фонтаном, при ней виночерпий – поворачивает рукоять крана. Екатерина, расточая улыбки, пила из солдатской кружки, чокалась, как бывало на войне. Изволила спрашивать, кто был под Ригой, кто брал Баку?

– Служите мне. Как супругу моему…

Некоторых узнавала, ласково расспрашивала. Женился? Ребёнка ждёт?

– Зови крестить!

Бравый воин смотрит влюблённо. Воистину матушка. Как при царе было, так и при ней.

Дымят костры и на том берегу И там сочатся жиром туши, плещет вино. Вся мастеровщина хлынула на Троицкую площадь. Полиция покрикивает, раздаёт зуботычины, осаживает, унимает драки. Дай волю – разнесут, потопчут.

Чуть померкло – взвились в небо ракеты, рассыпались многоцветными брызгами. На плотах, отражаясь в Неве, запылали вензеля новобрачных, короны их, соединённые их сердца. Долог весенний день, а то богаче и ярче было бы огненное зрелище.

Наутро снова гремят салюты, трезвонят колокола. Снова залито в бочки бургундское, сложены костры. В Сале накрывают столы на четыреста персон.

Два дня велено праздновать, разделять чрезвычайную радость императрицы.

Охрип Данилыч, кричавши:

– Весна приносит розы. Из них которая краше? Молодая наша… Разве неправда?

Шпагу обнажал, грозя тому, кто осмелится противоречить. Переводил дух и:

– За неё, господа…

Пригубив, стонал с гримасой крайнего отвращенья:

– Горечь-то, ой!

Одна рифма сама возникла, другую сочинил на ходу, отвечая тосту Бассевича. Желания пусть исполняются, коли добра взыскуют.

– Добро да цветёт, злое в яму бредёт.

Экспромт имел успех. Захлопал даже Феофан, учёнейший ритор. Герцог ёрзал, вылупив глаза, тыкал министра в бок, требуя перевода.

От тостов светлейший отяжелел. На лугу, сопровождая царицу, балагурил через силу.

– Гляди, матушка, что за молодцы! Откуда родом? Ярославцы? Ура, красавцы! А вы чьи? Здорово, москвичи, румяны калачи!

Память подсказывала прибаутки старые – так ободрял, бывало, работных, зачинавших Петербург. Сирых, босых, согнанных из губерний сюда, на болото, на голод, на съеденье комарам, роившимся тучами.