Екатерина II, Германия и немцы

Казалось, что филантропизм победным маршем шагает по Российской империи. Екатерина не просто оставалась до 1773 года важнейшим личным меценатом Базедова среди всех, кто покровительствовал его труду – Начальному руководству для юношества и его друзей (Elementarwerk für die Jugend und ihre Freunde): Петербург и Рига, помимо собственно русского двора, оказались самыми значимыми центрами по числу подписавшихся на его труд за границей[388]. Уже в 1772 году Академия наук подписалась на дополнительные экземпляры этой книги, предусмотрев их в том числе для московской гимназии[389]. Изданную по-французски более раннюю работу Базедова автор и переводчик посвятили российской императрице в расчете на дальнейшую помощь[390]. В это же время Базедов составлял для княжества Дессау проект филантропистского учебного заведения, предназначенного для девочек от 6 до 12 лет, для которого он предложил название Cathаrineum[391]. Встречавшиеся в литературе прошлого утверждения о денежной помощи, якобы оказанной лично Екатериной этому учебному заведению, не подтверждаются архивными данными[392].

Когда позднее, в 1774 году – в год открытия филантропина в Дессау, – вышел в свет четырехтомный труд Базедова Начальное руководство для юношества и его друзей[393], академик Леонард Эйлер тут же представил на суд членов Петербургской академии собрание сочинений этого автора[394]. Однако практические интересы всегда брали верх над теоретическими: два года спустя императрица вновь попросила Гримма сообщить ей свое мнение о филантропине Базедова и, получив дурные новости из Дессау, стала все чаще высказывать сомнения в жизнеспособности проекта[395].

В 1784 году ближайший сотрудник Базедова – Христиан Генрих Вольке, – разочаровавшись в своем наставнике и поссорившись с ним, решил перенести свою деятельность в Россию, выдав при этом себя за подлинного основателя филантропистской школы в Дессау[396]. Нельзя с уверенностью утверждать, что у него в кармане лежало приглашение на конкретную должность, – по всей вероятности, ее пообещал Вольке директор Академии наук Сергей Герасимович Домашнев на будущее. У Вольке имелись прочные связи с теми дворянскими семьями из Лифляндии и Курляндии, чьи сыновья учились в Дессау. В сопровождении одного из них – Эрнста фон Мантейфеля – он три месяца добирался до Петербурга через Копенгаген, Стокгольм, Ригу и Митаву[397]. В столице Иван Иванович Бецкой лично взялся познакомить Вольке с российскими учебными заведениями, в первую очередь – со Смольным институтом, а граф Фридрих фон Ангальт (Федор Евстафьевич Ангальт)[398] – с Кадетским корпусом, где немецкий педагог был приятно поражен тем, что его сотрудники были уже осведомлены о филантропистской дидактике. Вообще же Вольке в своих письмах к жене, оставшейся в Германии, весьма положительно отзывался об образовательных учреждениях императрицы Екатерины, а после того, как ему, по-видимому, был предложен ряд должностей – в Петербурге, Москве и в провинции, – он в 1785 году решил занять пост одного из директоров Кадетского корпуса, где в той же должности уже служил Фридрих Максимилиан Клингер[399]. Вольке строил свою деятельность в корпусе, по всей видимости, в духе принципов филантропизма, преподавая немецкий язык и математику на немецком же языке, с успехом принимая экзамены и одновременно подрабатывая домашним учителем в дворянских семьях. Довольно скоро – в 1786 году – Вольке ушел с государственной службы и открыл частный филантропистский пансион. Опорой в этом деле ему стала жена, в том же году переехавшая в Петербург, что, с другой стороны, сослужило плохую службу исследователям, потому что интенсивная переписка супругов прекратилась. Поэтому документальные данные об этой школе и организации преподавания в ней практически отсутствуют. Известно только, что число учащихся колебалось в диапазоне от двадцати до шестидесяти и что в 1793 году Вольке был вынужден продать свою школу из-за недостатка средств. Сама школа просуществовала до 1824 года, однако ее основатель растерял свой энтузиазм значительно раньше. Он, будучи автором педагогических трудов, лишь попытался взяться за вопросы языковой дидактики и «языкотворения» (Sprachschöpfung), а как изобретатель – за телеграфию и язык глухонемых. Однако долги его продолжали увеличиваться, и в 1801 году он вернулся в Германию – обедневшим и весьма удрученным, оказавшись на ниве филантропистской педагогики не удачливее Базедова[400].