Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Учитывая такое раздолье для досужих вымыслов, просто невозможно было назвать такое число солдат, которое показалось бы неправдоподобным. К концу ноября английская газета, принесшая за океан еще одну вариацию все на ту же тему, утверждала, что, если Франция не прекратит пособничество повстанцам, Британия объявит ей войну, уступив России Гибралтар и вест-индский остров с плантациями сахарного тростника в обмен на 40-тысячное войско. Что именно Россия будет делать с сахарными плантациями, не говоря уж о Гибралтаре, не объясняется. Как бы там ни было, эта история просочилась в Континентальный конгресс и была опубликована в «New-Jersey Gazette»^{933}. Разумеется, патриотические редакторы не отличались разборчивостью в выборе материалов для печати. Тем не менее, когда речь заходила о России, они, вне зависимости от своего происхождения, единодушно склонялись к выводу, что она примет, если уже не приняла, сторону Британии.

В свете подобных слухов депутаты Конгресса беспокоятся по поводу прибытия 20-тысячного российского войска в Бостон еще до того, как Георг III произнес свою речь в парламенте^{934}. В ноябре 1775 года один из них оплакивает опасное положение колоний в следующих выражениях: «Нам угрожают корабли, полные войск: русских, ганноверских и гессенских. Одному Богу известно, чем это все кончится»^{935}. Три месяца спустя он включил в этот список «римско-католических, ганноверских, гессенских и русских солдат». Двадцать тысяч русских, признает он, — это «наводящие ужас дикари»^{936}. Другой депутат еще расширил число врагов революции, включив в него «индейцев, негров, русских, ганноверцев и гессенцев»[340]. Не отстает от других и Джон Адамс, пополнивший список «ирландскими католиками и шотландскими ренегатами» — эти термины впервые прозвучали 2 ноября того же года в ходе дебатов в Палате общин из уст британской оппозиции, интеллектуальный багаж которой был близок и Адамсу[341]. Парламентская оппозиция предрекала, что услугами перечисленных враждебных категорий воспользуются те, кто стремится навязать британским островам королевскую тиранию, Адамс же подозревает, что на самом деле их цель — не Британия, а Соединенные Штаты. Компания недоброжелателей, в которую патриоты поместили русских, свидетельствует о том, какую роль они приписывали Екатерине II: союзницы Великобритании, готовой торговать своими казаками вразнос.

Несмотря на все мрачные предсказания, 1775 год проходит, а русские так и не дают о себе знать. Тем не менее слухи о русской интервенции в ходе предстоящей военной кампании распространяются по Конгрессу с завидной регулярностью^{937}. Утверждение о 20-тысячной армии стало теперь привычным[342]. Дурные предчувствия особенно явственно ощущаются в прениях 30 декабря, когда Конгресс поручает своим вновь назначенным специальным уполномоченным в Европе добиться от благорасположенных европейских правителей, чтобы те по возможности предотвратили «отправку в Америку немецких, русских или каких-либо других иностранных войск с враждебными намерениями»^{938}. Шестью месяцами позже Конгресс приказывает своим посланникам воспрепятствовать попыткам Британии приобрести войска у Германии и России^{939}. Именно таким путем к 1777 году депутаты Конгресса приходят к двум вполне закономерным, хоть и неоправданным, умозаключениям. Во-первых, из всех европейских наций, помимо мелких немецких государств, всего две следует считать враждебными молодой республике: Россию и Португалию^{940}. Во-вторых, из этих двух одна лишь Россия склонна оказать сколь-нибудь значимую поддержку англичанам^{941}.

В то время как многие конгрессмены и обыватели опасаются русского вторжения, некоторые патриоты в конце концов начинают выказывать скепсис: не по поводу отношения Екатерины II к американцам, а по поводу ее готовности снабдить Британию войсками. Джордж Вашингтон, например, к 1777 году проникся подозрениями, что ни русские, ни «какие-либо иные варвары» не осквернят американских берегов^{942}. Он, разумеется, был прав: никакие русские на берег высаживаться не торопились. С каждой последующей кампанией слухи казались все менее похожими на правду, хотя и не переставали циркулировать^{943}. Когда в 1778 году разговоры о вторжении возобновились, патриотов, склонных воспринимать их серьезно, уже сильно поубавилось^{944}.[343] Так, расположенный к сомнениям губернатор Нью-Джерси заметил по поводу столь часто упоминаемых газетой «Morning Post» русских, что слухи о «несметных воинствах из России и Германии» наводняют молодую американскую нацию каждую осень, сразу после провала очередной летней британской военной кампании. «Новая небылица (то есть реинкарнация старой) на следующее лето заключается в том, что тридцать шесть тысяч русских не оставят от нас ни клочка», — сказал он^{945}.[344] По тону его высказывания становится понятно, что хоть он и обеспокоен, но уж точно не одержим тревогой.