Екатерина Медичи

Маргарита действительно боялась Екатерины. У нее отнимался язык всякий раз, когда нужно было о чем-то ее попросить или отвечать на ее расспросы. Она не выдерживала ее холодного взгляда и принимала как пытку трапезу, когда флорентийка собирала за столом свое семейство. Ее мутило от отвращения, когда мать щупала Марго, восхищаясь пышными формами дочери, или передавала ее в руки портным, которые как тараканы ползали по ее телу своими липкими пальцами, снимая мерки для нового костюма или платья. Она не любила свою мать, не чувствуя в ней подруги, возмущаясь бурными разглагольствованиями Екатерины всякий раз, когда та заставала ее с очередным любовником.

И все же Маргарита согласилась на просьбу Карла, ибо видела в этом своего рода протест и понимала, что вынуждена, будет находить контакт со своей матерью — лебезить, улыбаться, раскланиваться каждый раз при встрече с умильной миной на лице и постараться не возражать ей даже тогда, когда их мнения станут взаимно противоположными.

Но истинной причиной ее согласия была вовсе не просьба Карла. Дело в том, что ее матушка начала вести переговоры с иностранными послами и со своими фаворитами о будущем замужестве Маргариты. Вот для чего ей был необходим тесный контакт с матерью, ибо только в этом случае она имела право воспротивиться кривобокому прыщеватому жениху — принцу какой-нибудь державы — и подсказать матушке, кто ей мил на тех портретах, которые ей покажут, или кого хочет она сама. А без любви, пусть даже показной, без теплых отношений с матерью такое вряд ли возможно. Кстати, прикинувшись ласковым котенком, трущимся у ног Екатерины, можно будет подумать и о просьбе брата Карла.

Глава 4 Два брата

Несколькими днями позже в спальне герцога Алансонского состоялась беседа двух братьев — Генриха Анжуйского и Франсуа Алансонского. Генрих вошел, когда младший брат, позавтракав, ласкал борзую, лежащую у его ног.

Франсуа поднял голову. Черные глаза смотрели с недовольством, граничащим, однако, с любопытством, губы презрительно выпятились вперед, нежные, холеные руки гладили собаку, косившуюся на вошедшего. Одет он был изысканно, по последней моде, законодательницей которой все чаще выступала Франция к неудовольствию испанского двора, диктовавшего свои вкусы. Костюм его представлял собою смесь красного с зеленым и был прошит сверху донизу золотыми нитями, запястья ладоней обрамляли накрахмаленные кружева рукавов голубой рубахи, шею туго охватывал узкий отложной воротник, голову украшал берет с белым пером сбоку. Франсуа не имел еще ни бородки, ни усов, его поза была уверенной, лицо дышало свежестью, речь лилась неторопливо, весь облик выдавал в нем вполне здорового, любящего жизнь юношу; одним словом, ничто не указывало на то, что этот принц, самый младший из сыновей Медичи, так никогда и не станет королем, потому что умрет от непонятной болезни даже раньше своего брата Генриха. Той же самой, симптомы которой наблюдались у Карла IX перед смертью.

Его брат Генрих, семнадцатилетний юноша, имел, наоборот, нездоровый цвет лица и выглядел более чахлым. У него уже намечалась бородка клинышком и тоненькая полоска усов — неотъемлемый атрибут его внешности. Его мрачный взгляд, хитрый и осторожный одновременно, выдавал в нем замкнутого человека, имевшего свои собственные тайны, не предназначенные для ушей других, а его постоянно ищущие что-то руки, которые по этой причине он всегда старался держать за спиной, характеризовали его как чрезвычайно нервного и неуравновешенного субъекта. Но, вопреки, казалось бы, сложившемуся о нем мнению, Генрих не станет жертвой болезни, как его братья, а будет царствовать долгих пятнадцать лет, пока не падет от кинжала убийцы.

Сейчас на нем был темно-синий, с разрезными рукавами бархатный камзол, из-под которого выглядывал белый отложной воротник сорочки, серые штаны с белыми лосиными панталонами в обтяжку и остроносые туфли с золочеными пряжками.

— Вам что-нибудь нужно, брат? — спросил Франсуа, не любивший, когда кто-либо мешал его занятиям.

— Зачем бы мне иначе появляться здесь? — ответил Генрих и, дойдя до одного из гобеленов, висящих на стене, остановился, широко расставив ноги и слегка раскачиваясь, по привычке сложив руки за спиной.

Франциск знал, что эта поза брата означает, что тот не хочет, но вынужден начать какой-то не совсем приятный для него разговор.

— Ну, как твоя борзая? — спросил Генрих, не глядя в сторону брата, из чего тот заключил, что его интересует вовсе не это, и начал он, как всегда, издалека.

— Она уже поправилась, — ответил Франциск, догадываясь, что вопрос относился к недавней охоте, когда вепрь поранил собаке клыком переднюю лапу. — Рана заживает, и моя Федра уже заметно меньше хромает.

— А ты сам? Кажется, ты свалился с лошади, когда мы возвращались?

— Пустяки. Моя кобыла споткнулась о корягу и припала на передние ноги, а я упал на груду мха, так что даже не ушибся. Я ведь говорил тебе.

— Да, да, — протянул Генрих, — но твой брат Карл… он ведь даже не подъехал узнать, что с тобой, хотя прекрасно видел твое падение.