Екатерина Великая

Екатерина Алексеевна понимала, что разговор с императрицей Елизаветой Петровной не может быть лёгким, ведь, несмотря на то что в целом царствование этой государыни отличалось некоторыми мягкостью и кротостью, по сравнению с правлениями предшествующими, в нём ещё сохранялось слишком «много грубого, отдававшего Петровской эпохой». Елизавета Петровна унаследовала отцовскую вспыльчивость. Биографы отмечают, что она нередко «собственноручно колотила придворных по щекам и обладала доведённой до виртуозности способностью браниться, бранилась с чувством и продолжительно, припоминая все ранее нанесённые ей обиды, делая колкие намёки и изливая целые потоки не нежных, не идущих к делу и наивных слов». Впрочем, как отметил М. Богословский в книге «Три века», «такие вспышки гнева не влекли за собой серьёзных последствий для тех, кто им подвергался, и проходили также быстро, как появлялись, уступая место искренним порывам доброты, сентиментальному настроению, грусти и слезам».

В то же время было известно и о том, что императрица вполне могла пойти и на крайнюю суровость, даже жестокость к подданным, если считала это необходимым для дела государственной важности, или, по крайней мере, так ей казалось. Безусловно, Екатерина Алексеевна знала о так называемом «дамском заговоре», окончившемся плачевно для заговорщиков. Правда, Екатерина Алексеевна против императрицы ничего не замышляла, но ведь заинтересованным лицам доказать злой умысел в её действиях с помощью пыток выбранных для того придворных особого труда не составляло. Тем более разговоры о том, что великая княгиня вполне может украсить престол, постоянно шли по городу.

Заговоры же против Елизаветы Петровны в первые годы царствования имели место. М. Богословский отметил, что правительница Анна Леопольдовна «благодаря своей мягкости… приобрела симпатии в гвардии и в высшем обществе и оставила по себе сожаление». Уже в 1742 году был раскрыт и разгромлен заговор, в котором участвовали офицеры Преображенского и Измайловского полков. А спустя год сложился новый заговор, возглавляемый тремя великосветскими дамами.

М. Богословский, касаясь его, заметил, что XVIII век не случайно назвали веком господства дам:

«Дамы царят в салонах, занимают престолы или управляют теми, кто занимает престолы. Дамы ведут войну против прусского короля (имеются в виду Елизавета Петровна и Мария-Терезия. – Н.Ш.). Нет ничего удивительного, что дамы оказались и во главе заговора. Это были: Н.Ф. Лопухина, А.Г. Бестужева, свояченица канцлера, жена его брата Михаила, и Софья Лилиенфельд, жена камергера. Разными нитями, и, конечно, в значительной мере романического свойства, они были связаны с брауншвейгской фамилией или с лицами, пострадавшими при её падении. Около руководительниц группировался кружок гвардейских офицеров, а вдохновителем этого великосветского общества был австрийский посол граф Бота… Предприятие не пошло, однако, далее простой болтовни: в кружке выражали недовольство поведением императрицы, осуждали её поездки в придворные резиденции для устройство попоек, сомневались в её правах на престол, как дочери Петра, рождённой за три года до брака; офицеры смеялись над «бабьим» правлением. Дамский заговор вызвал против себя также женский образ действий. Всё это Лопухинское дело было до крайности преувеличено и раздуто и чуть не повело к разрыву австрийского союза. Мария-Терезия вынуждена была отозвать посла и даже подвергнуть его на некоторое время аресту для успокоения разгневанной союзницы. Руководительницы жестоко поплатились. Лопухина была знаменитой красавицей – единственной соперницей Елизаветы, – вот в чём состояло её главное преступление, которого та не могла ей простить… Лопухина и Бестужева были биты кнутом на площади и с вырезанием языков отправлены в Сибирь. Даже члены Тайной канцелярии просили императрицу пощадить третью участницу, Софью Лилиенфельд, находившуюся в состоянии беременности, и избавить её от тягостных очных ставок. На докладе канцелярии Елизавета написала резолюцию, столько же ужасную по содержанию, сколько и по орфографии: «Надлежит их в крепость всех взять и очьною ставкою про из водить, несмотря на её болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и наипаче желеть не для чего, луче чтоб и век их не слыхать, нежели ещё от них плодоф ждать».

Этот заговор сослужил недобрую службу и брауншвейгскому семейству, которое императрица отпустила за границу. Но после раскрытия заговора она стала опасаться, что кто-то попытается использовать имя младенца Иоанна Антоновича для новых смут, приказала вернуть семейство. Родителей несостоявшегося императора сослали в Холмогоры, а его самого заточили в Шлиссельбургскую крепость.