Екатерина Великая

Государь вскочил. Он поднял голову и быстрым взглядом осмотрел всех тех, кто был в зале. Вот они все… Его верные слуги… Они слышали все, что сказал Измайлов… Миних!.. Миних!.. Что же ты, мудрый советчик… Что же не вынешь шпаги из ножон… Гудович… Нарышкин… Друзья молодости, собу-тыльники ночных пирушек, клявшиеся в верности, ему присягавшие до гроба служить… Что же они не схватят и не каанят| тут же того, кто сказал такие страшные «сакраментальные» слова? Они молчат. Они бледны… Они переглядываются, посматривают на двери, куда удобнее улизнуть, чтобы бежать к ней, победительнице… Нет страшнее, глупее, гаже и гнуснее положения, как положение Государя, которому изменили его генералы…

«Шах… и мат… Нет на шахматной доске фигур, которыми можно было бы заслониться…»

Паж принес на подносе чернильницу с песочницей, перья и большой лист пергаментной бумаги. Тесно было на маленьком угловом мраморном столике. Тишина стала мертвая в зале. В открытое окно было слышно, как топотали, переступая и играя, лошади на булыжном дворе.

— Но, балуй!.. Язви те мухи с комарами! — точно выругался кто-то под самым окном.

— Ты полегче, Сибиряков, сам понимать должен, при каком деле состоишь, — остановил его солидный, должно быть, унтер-офицерский басок.

Там, внизу, под окном были солдаты. Его солдаты… Крикнуть им, и они схватят всех этих неповинующихся генералов. . вдруг вспомнил сегодняшнее раннее утро, и как качалась галера подле деревянного мокрого бона, и как солдаты кричали на него, Императора: «Галеры прочь!.. Галеры прочь!..» Нет, что уж!.. Он не Император!.. Кто он?.. Холодок пробежал по спине. Как в сон-ном видении промелькнул образ худого длинного молодого, истощенного человека с синими романовскими глазами и точно услышал далекий грустный голос: «Арестант номер первый!..»

— Ваше Величество, я буду вам для скорости диктовать, — сказал Измайлов, и Государь послушно взял в руку перо и приготовился писать.

Ваше Величество — моя жизнь в ваших руках, но пока что — я арестую вас по приказу Императрицы (фр.)

В тишину залы тяжело и мерно падали медленно произносимые слова:

— «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя силам моим несогласное…»

Последовало молчание. Государь, нагнувшись над столом в неудобной позе, писал, и слышно было, как скрипело гусиное перо на бумаге.

— Несогласное. — Измайлов через плечо Государя заглянул, что тот написал, и продолжал: — «Чтоб мне не токмо самодержавно, но и с каким бы то ни было образом правительства, владеть Российским государством. Почему и возчувствовал я внутреннюю онаго перемену, наклоняющуюся к падению его целости и к приобретению себе вечнаго чрез то безславия».

Последняя смертельная мука входила во дворец с этими мерно и скучно произносимыми словами. Казалось, небо меркло, и птицы умолкали, и море становилось серым и неприветливым. Точно обрывалось, рушилось и падало все то, что составляло самый смысл жизни, и ничего не оставалось больше. Не было завтрашнего дня, но вечно будет тянуться это скучное сегодня, полное треиетных шепотов и жалостных и ненавидящих взглядов. Государь поднял голову. Показалось ему или и точно так было — меньше стало людей в зале. В пустоту раздавались тяжкие, оскорбительные слова отречения. Он знал, кто его составил, в них он почувствовал все ее женское презрение к нему, ее женскую месть и злобную ненависть, какую он чувствовал уже давно, с самого рождения сына, все те чувства, которые заставили его бежать от нее и искать услады у Елизаветы Романовны.

В полупустом зале звонко раздавались негромким голосом диктуемые слова:

— «Того ради, помыслив я сам в себе, безпристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-либо образом правительства, во всю жизнь мою в Российском государстве владеть, ниже онаго когда-либо или через какую-либо помощь себе искать, в чем клятву мою чистосердечную перед Богом и всецелым светом приношу нелицемерно, все сие отрицание написав и подписав моею собственною рукою. Июня 29-го дня, 1762 года».

Государь раздельными буквами тщательно вывел подпись: «Петр».

— Вашему Величеству поведено изготовить достойные комнаты в Шлиссельбургской крепости.

Государь встал. Лицо его стало мертвенно бледно, тревожные искры безумного страха заиграли в его глазах.

— Ш-шутишь, братец!.. Того не может быть, чтобы она на сие пошла. В Шлиссельбургской?.. Говоришь…

— Так точно, Ваше Величество, — равнодушно и оскорбительно спокойно ответил Измайлов. — В Шлиссельбургской крепости. А как на сие потребуется время, то и повелела Государыня спросить у вас, в каком загородном дворце Ваше Величество пожелали бы пока находиться?

— Но?.. Позволь, братец… Ш-шутки ш-шутить?! Да в чем же я провинился?… Да разве я преступник какой?.. Я — Государь!.. Ты понимаешь, братец, я — Государь Император!