Екатерина Великая

Измайлов молчал и продолжал спокойно, без всякого страха или сожаления смотреть на Петра Федоровича.

И в этом холодном и равнодушном взгляде вдруг Государь понял нечто ужасное. «И тот тоже. Государь — арестант номер первый!.. О, как страшно, тяжело и опасно быть Государем!..»

— Везите меня, что ли, в Ропшу… — увядшим тихим голосом сказал Петр Федорович. — Со мною пусть поедут Елизавета Романовна… Гудович… Нарцисс, конечно, и кого я назначу…

— Это как угодно будет повелеть относительно лиц свиты Государыне Императрице… Мне повелено доставить вас в Петергоф.

— Как?.. К ней?..

— Пожалуйте, Ваше Величество.

Государь пошел через танцевальную залу к выходу. В зале еще много было народа, адъютантов, пажей, фрейлин. Никто не подошел к нему, никто ничего не сказал, никто не простился с ним, не пожелал ему счастливого пути… Все уже изменили ему. Государь был совершенно одинок. Только в углу старый камердинер плакал и утирал глаза большим красным платком, но и он не посмел подойти к своему Государю.

В карету сели вместе с Государем фрейлина Воронцова и Гудович. Карета помчалась, сопровождаемая конногвардейцами с обнаженными палашами.

Государь смотрел в окно. Это первый раз, что он видел войска не на параде, не на разводе, не на блестящем маневре в высочайшем присутствии, но как бы на войне. Уже сейчас же за Ораниенбаумом он увидел казачью партию. Она проехала навстречу, и офицер спросил что-то на ходу у генерала Измайлова. У Мартышкина кабака на широком поле биваком стоял напольный полк. Солдаты ходили по полю, от леса несли большие ноши хвороста для кухонных костров. За длинными рядами составленных в козлы ружей, на жердях были распялены мундиры, просушиваемые от пота, на кольях были повешены парики, солдаты в одних рубахах, белых, синих и красных, сидели за ружьями, на раскинутых плащах и не обращали никакого внимания на скакавшую мимо карету с их Императором.

Чем ближе к Петергофу, тем больше было войск. Пушки стояли на ярко-зеленых лафетах, обитых черными полосами железа, и подле дымили пальники. На лугах были протянуты коновязи, и казачьи кони натоптали грязные полосы на зелени ровных петергофских ремизов. Гомон людей, ржание лошадей, крики, грохот проезжавших полковых телег, груженных соломой и сеном, стоял над Петергофом. Вдоль шоссе солдаты гнали зайца и бежали, как мальчишки, с криками, визгом и уханьем.

— Ух!.. Аи!.. Уйдет, братцы, ой, смерть моя, уйдет!.. — неслось вслед за каретой.

— Ничего не уйдет, оттеда ладожцы забегают…

И у самой кареты остановился потный, краснорожий молодой солдат без парика и крикнул куда-то вдаль:

— Пымали, што ль?..

Так все это казалось странным, необычным, почти что и неприличным Петру Федоровичу.

В стеклянной галерее Петергофского дворца, где вчера была такая очаровательная оранжерейная свежесть, где пахло цветами и духами фрейлин, которые как живые розы проходили по ней, теперь были пыль и грязь. Галерея была полна солдатами караула. Барабаны, ружья, ранцы лежали и стояли вдоль нее. Преображенцы толпились в ней. Никто не крикнул «в ружье», не скомандовал «слушай» при входе Государя, но красавец Преображенский офицер с усталым, но свежевыбритым и вымытым лицом подошел к Государю и сказал строгим и безразличным служебным голосом:

— Ваше Величество, пожалуйте вашу шпагу.

Государь внимательно посмотрел в знакомое лицо преображенца, тот не сломил своего холодного взгляда и продолжал стоять перед Государем с протянутой рукой. Петр Федорович молча вытащил из пасика шпагу и передал ее офицеру.

— Следуйте за мною.

Государь шел по галерее, солдаты с любопытством и без всякого уважения смотрели на него. В галерее пахло солдатом, черным хлебом, дегтярной смазкой башмаков, мукой париков и мелом амуниции.

Петра Федоровича провели в его кабинет, где был приготовлен стол, накрытый на один «куверт».

— Сейчас вам подадут обедать, — сказал Измайлов, сделал знак офицеру караула, и тот и все солдаты, сопровождавшие Государя, вышли из кабинета, и сейчас же раскрылась дверь, и в кабинет вошли Никита Иванович Панин и камердинер с черным простым кафтаном в руках.

— Ваше Величество, — медовым голосом сказал Панин, — Ее Величеству угодно, чтобы вы сняли Преображенский мундир.

— Что же, братец, снимай… Снимай!.. Ее Величеству, может быть, угодно и голову с меня снять…

Панин, казалось, не слышал сарказма слов Государя, он все тем же сладким, почтительным голосом опытного царедворца продолжал:

— Быть может, Ваше Величество, имеете что передать Ее Величеству?.. Его Высочеству?..

Петр Федорович в простом, штатском, черном кафтане казался ниже ростом, менее значительным и жалким. Он долго, точно не узнавая, всматривался в лицо Панина, как бы что-то соображая, и, наконец, ответил тихим голосом, в котором дрожали слезы:

— Передать?.. Да, у меня есть желания… Очень скромные желания… Я хочу… Я очень прошу не разлучать меня с Елизаветой Романовной…

— Это как повелит Ее Величество… Что еще передать прикажете?..

— Арапа Нарцисса… Мою моську… Еще скрипку со мною отправить… Там… в крепости, с тюремщиками… очень будет скучно… Арестантом…