Екатерина Великая

Для характеристики той разномастной публики, которую представляли собой съехавшиеся депутаты, показательны истории инородцев, также приглашенных в комиссию. Большинство из них не привезли с собой никаких «поверенностей», не могли толком рассказать, в чем состоят нужды народов, которые они представляли, а пределом мечтаний для иных было увидеть государыню, проезжающую по улице^[887]. К «татарам и иноверцам» были приставлены «опекуны», следившие за тем, чтобы «подопечные» являлись на заседания в европейском платье, и выступавшие от их имени, «по той причине, что они недовольно знают русский язык». Позднее Екатерина рассказала Сегюру: «Выборные от самоедов, дикого племени, подали мнение, замечательное своей простодушной откровенностью. „Мы люди простые, — сказали они, — мы проводим жизнь, пася оленей; мы не нуждаемся в Уложении. Установите только законы для наших русских соседей и наших начальников, чтобы они не могли нас притеснять; тогда мы будем довольны, и больше нам ничего не нужно“»^[888].

Чем дольше заседала комиссия, тем яснее становилось, что никакого «общественного договора» она выработать не может, — слишком разные стремления были у различных категорий населения. Порой правительство являлось единственной силой, которая удерживала сословия от драки. В одном представители всех слоев были едины: и купцы, и казаки, и промышленники, и инородцы требовали права владеть землей с населявшими ее людьми. В то время как Екатерина стремилась к сокращению числа несвободных жителей страны, общество жаждало обратного и не стеснялось высказывать претензии подобного рода.

«Жить в довольстве и приятности»

Постепенно деятельность комиссии зашла в тупик. Часто можно встретить точку зрения, что Уложенная комиссия была распущена под предлогом начала первой Русско-турецкой войны (1768–1774 годов). Весьма веский предлог, надо признать. Помимо того, что в условиях боевых действий невозможно было тратить большие суммы на содержание депутатов, содержать просто-напросто стало некого. С открытием кампании залы Уложенной комиссии начали стремительно пустеть. Большинство депутатов — дворяне и казачество — обязаны были уехать к месту службы. 18 декабря 1768 года Екатерина подписала указ о прекращении пленарных заседаний. «Конечно, сей труд (составление уложения. — О. Е.) учинился по открытии войны не главным уже предметом, — писала императрица Вольтеру в начале 1769 года, — однако же оттого нисколько не потеряют. Законы сии позволяют каждому свою веру исповедывать; никого не будут ни гнать, ни убивать, ни сожигать»^[889].

Однако императрица не была довольна результатами столь представительного собрания и даже высмеяла их на страницах «Всякой всячины», поместив там сказку про кафтан. «Мужик» вырос из старого, «добрый приказчик» выбрал материю и позвал портных, которые «решили кроить в запас». Однако посреди работы «вошли четыре мальчика, коих хозяева недавно взяли с улицы, где они с голода и с холода помирали… сии мальчики умели грамоте, но были весьма дерзки и нахальны: зачали прыгать и шуметь». В результате они помещали портным, кафтан остался не сшит, а мужик «дрожит от холода на дворе». Сказка, как и история о созыве депутатов, осталась без окончания. Екатерине ничего не оставалось, как сделать хорошую мину и подвести итог: «Комиссия Уложенная, быв в собрании, подала мне совет и сведения о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должны»^[890].

Работа комиссии не пропала втуне. Громадные материалы, накопленные в процессе слушаний, затем были употреблены Екатериной во время составления важнейших законодательных актов ее царствования: «Учреждения о губерниях» 1775 года, «Жалованных грамот» дворянству и городам 1785 года, а также множества указов и рескриптов. Но своей главной цели комиссия не достигла, «Уложение» так и не было составлено. Императрица решила сама обобщить собранные сведения и сделать то, на что «множество голов оказались неспособны». Отрицательный опыт Уложенной комиссии повлиял на изменение ее политических взглядов куда больше, чем Пугачевщина. Екатерина осознала, что нарождающееся в России общество крайне незрело и его следует вести по пути Просвещения. Себе лично императрица отводила роль поводыря с неограниченными полномочиями, которые она, конечно, не употребит во зло.

Они и не были употреблены ею во зло. Но сам принцип самодержавной власти, который при этом сохранялся, встретил порицание у друзей-философов. Вольтер готов был поддержать Екатерину и здесь. «Подумайте, — писал он герцогу Ришелье в июле 1770 года, — что эта императрица в своем кодексе законов… утверждает всеобщую терпимость первым из своих законов»^[891].