Екатерина Великая

В годы войны Россия столкнулась не только с терявшей силы Оттоманской Портой, но и с коалицией стран-покровителей турок. «Марабуты (турки. — О. Е.) кажутся целой Европе столь любезными, — писала Екатерина барону Гримму, — что… вся Европа скорее предпочтет перерезаться, чтоб потом сказать: и я вмешалась в дело, и я в нем участвовала, чем предоставить все своему естественному ходу»^[1172]. России пришлось вести боевые действия на «два фронта», потому что вскоре к «марабутам» прибавился еще и шведский король. Пруссия подталкивала Польшу к вторжению и аннексии земель до Смоленска. Англия намеревалась отправить флот в Балтийское море и бомбардировать Петербург. Сама императрица признавала, что оказалась «посреди пяти огней»^[1173].

Противостояние с европейской «лигой» было вызвано закреплением России на берегах Черного моря, приобретением Крыма и земель по первому разделу Польши, а также притязаниями Петербурга покровительствовать православным народам на Балканах. Реализация ключевых идей внешней политики России приходила в столкновение с «европейским равновесием». Или, говоря словами Панина, Россия сумела «присвоить» себе часть «руководства общими делами», с чем «главные державы» согласились не сразу. Понадобилась внушительная военная демонстрация.

Выйти из конфликта победительницей Екатерине оказалось крайне трудно. И если бы фактический соправитель Северной Минервы — Потемкин — не переложил половину тягот на свои плечи, можно сомневаться в успехе. Но нашей героине исключительно везло на людей. Вернее, она обладала талантом выбирать сотрудников и вручать им дело по силам. В наставлении для внука Александра Павловича венценосная бабушка писала: «Отыскивайте истинное достоинство, хотя бы оно было на краю света… Доблесть не лезет из толпы… Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае Вам поперечить и кто предпочитает Ваше доброе имя Вашей милости»^[1174].

«Дела… позапутываются»

Переписка Екатерины и Потемкина двух предвоенных месяцев показывает отношение корреспондентов к грядущему конфликту. «Пожалуй, пожалуй, пожалуй, будь здоров и приезжай к нам невредим»^[1175], — просила императрица 13 июля из Царского Села. Она не ждала близкого разрыва с Турцией и надеялась на скорое возвращение светлейшего князя в Петербург, поскольку многие дела в его отсутствие остановились. 27 июля Екатерина рассуждала: «Дела в Европе позапутываются. Цесарь посылает войска в Нидерланды, король прусский и противу голландцев вооружается, Франция, не имев денег, делает лагери, Англия высылает флот, прочие державы бдят, а я гуляю по саду».

1 августа русский посол в Стамбуле Яков Иванович Булгаков сообщал о том, что английский, прусский и шведский министры при турецком дворе активно побуждают визиря к немедленному разрыву с Россией. Потемкин был крайне обеспокоен. «Мое представление Вашему императорскому величеству при отправлении из Петербурга было, дабы протянуть еще два года, — писал он Екатерине, — и теперь о том же дерзаю утруждать… Много бы мы сим выиграли. 1-е, вся сумма, употребленная от них на вооружение, пропала бы без пользы. 2-е, другой наряд войск им был бы весьма труден»^[1176]. Тогда же в селе Михайловке светлейший князь перенес первый приступ возобновившейся у него болотной лихорадки, которой он с перерывами страдал со времен прошлой Русско-турецкой войны.

Екатерина смотрела на грядущий конфликт как на неизбежный: «Я с первым цареградским курьером ожидаю из двух приключений одно: или бешеного визиря и рейс-эфенди сменят, либо войну объявят»^[1177]. Императрица рассчитывала на позицию престарелого султана Абдул-Гамида I, не желавшего войны, но он вынужден был уступить под сильным давлением верховного визиря Юсуф-паши и нескольких европейских дипломатов, обещавших Турции кредиты и военную помощь со стороны Пруссии, Англии и Швеции. 5 августа Булгаков был приглашен на дипломатическую конференцию при турецком дворе, где услышал требование о возвращении Крыма. Вслед за этим его арестовали и препроводили в Семибашенный замок. Это означало объявление войны^[1178].

Известие о войне не вызвало у императрицы удивления. «Я начала в уме сравнивать состояние мое теперь, в 1787, с тем, в котором находилась в ноябре 1768 года, — писала она Потемкину 27 августа. — Тогда мы войны ожидали через год, полки были по всей империи по квартирам, глубока осень на дворе, приуготовления никакие не начаты, доходы гораздо менее теперешнего, татары на носу… Теперь граница наша по Бугу и по Кубани, Херсон построен, Крым область империи, знатный флот в Севастополе, корпуса войск в Тавриде, армии уже на самой границе». Однако Екатерина не обольщала себя этой картиной: «Я ведаю, что весьма желательно было, чтоб мира еще года два протянуть можно было, дабы крепости Херсонская и Севастопольская поспеть могли, такоже и армии, и флот приходить могли в то состояние, в котором желательно их видеть. Но что же делать, если пузырь лопнул прежде времени?»^[1179]